Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
Я уже не вышел к своему храброму 1-му Лабинскому полку смотреть на самое позорное явление в жизни армии — сдачу оружия противнику без боя, и смотреть и знать, кто и как снимает с себя погоны.
Я совершенно не знал и не знаю — что и как происходило в полках в самом Адлере и за Адлером. Но в нашем 2-м Кубанском конном корпусе все происходило спокойно. Правда, с угрызениями совести, с внутренней стыдливостью перед каждым, с полным сознанием, что происходит что-то большое, мало еще понятное для нас, но безусловно — что-то страшное.
Было 10 часов утра 22 апреля. Я устал думать о нашем общем горе. Чтобы отвлечься — верхом, в выцветшей рубашке-бешмете под черкеску, выехал на север от полка. С бугра вижу на шоссе большую группу пеших казаков и посреди нее — верховых лошадей. В этой толпе чувствуется какое-то оживление. Заинтересовавшись, спускаюсь вниз и выхожу к шоссе. И через головы казаков вижу красную конницу. Взвод в 25 человек, держа лошадей в поводу, был окружен казаками, весело беседующими с ними. Красноармейцы из своих сум дают казакам хлеб, и наши казаки, без всякого стеснения, жадно едят его здесь же, и говорят, и расспрашивают, пытливо рассматривая своих вчерашних врагов.
Вот оно — неожиданное появление. Вот оно — «братание» и воочию «голод не тетка».
«Конец!.. — думаю. — Конец пришел по-настоящему и фактически. Уже сейчас казаков не заставить слушаться своих офицеров — «бить красных». Они уже соединились и побратались. Они все говорят не только что «одним русским языком», но они рке говорят «одним солдатским языком».
Везде, во всех армиях мира, есть две категории военнослужащих — офицеры и солдаты. И каждая из этих категорий, встретившись, гово-
– lblb==
рит на одном и том же, им понятном «корпоративном языке» — офицеры с офицерами, а солдаты с солдатами. Вот этак было и здесь.
Остановившись поблизости, опустил повод уздечки, дал своей исхудавшей кобылице «вольную стойку», перебросил правую ногу через переднюю луку, склонился к шее лошади и смотрю на эту картину. Я не хотел, чтобы они видели бы во мне офицера и «переменились бы» в позах, в разговорах. Я хотел видеть их «естественными» и послушать, о чем они говорят? Конечно, рассматриваю, первым долгом, красноармейцев. Смотрю и вижу, что наших делегатов в Сочи они обманули.
Передо мной стоят рослые кавалеристы. Они одеты очень прилично, во все защитное. Вооружены карабинами, шашками. Все при шпорах. Это их «низ».
А вот их «верх». Они все те же революционные большевики 1918 года. Фуражки хулигански и ухарски заброшены назад. Из-под фуражек раз-вихрились целые копны волос, что придает физиономии каждого из них отталкивающий вид. В руках стеки или хлысты. На фуражках красные звезды. У некоторых околыши фуражек обвиты красными лентами. И у всех на груди красуются пышные красные банты.
Говорят только красноармейцы — гордо, вызывающе, хвалясь чем-то. Казаки только слушают и жуют хлеб. Мне не удалось все услышать, что они говорили, но долетали фразы, что «у них теперь порядок и бояться
— А это наш господин полковник, начальник дивизии, — вдруг открывает мое инкогнито какой-то казак.
Все, в особенности красноармейцы, быстро повернулись в мою сторону. Раздосадованный этим, я подбираю поводья, словно случайно их распустил и хочу уехать от них. Нельзя же мне показать, что я их подслушивал.
— Товарищ полковник, не бойтесь! У нас теперь в Красной армии много служат старых офицеров, — говорит мне какой-то чубатый и хлесткий парень лет двадцати семи, видимо, их начальник разъезда.
Я этим вопросом не интересуюсь и спрашиваю, кто они и куда едут.
•— Это головной взвод, а вот там идет наш батальон на грузинскую границу, — поясняет он.
«Ну вот и все. Вот этот батальон и закроет сегодня же нашу «последнюю дырочку», через которую еще можно было шмыгнуть в Грузию, — подумал с горечью я. — Конец приходит нашему «белому существу» самый настоящий и фактический».
Вернулся к себе и немедленно сообщил офицерам, «что видел и слышал» только что. Казаки, как всегда, чутьем знали, что идут красные.
J^==
Толпы их уже высыпали по буграм, восточнее шоссе. Мы, офицеры, стояли вдали.
Вот проходит мне знакомый взвод конницы. Всадники улыбаются казакам. Идут в колонне по-три. Их посадка на кавалерийских седлах, их фуражки, чубы и красные банты на груди так не гармонировали с казачьей толпой, сплошь в папахах, в бешметах или гимнастерках, в черкесках нараспашку и без всякого оружия.
Скоро из-за поворота шоссе показалась не колонна, а два красноармейца, которые несли на древках длинный плакат во всю ширину шоссе, весь исписанный белыми буквами. Что было написано — издали не разобрать. Может быть: «Смерть буржуям и казакам, бей их офицеров».
За плакатом, в 25 шагах, шел духовой оркестр, но он ничего не играл. За ними тянулась колонна, по четыре в ряд. Шли очень уставшим, медленным шагом.
Этот плакат был так неуместен перед строевой частью, словно она шла на революционный парад или на похороны, как это мы видели в 1917 году.
Батальон был малочисленный. Думаю, не свыше 400 штыков. Он шел молча, грузно, словно с боязнью. Многочисленные толпы казаков до 3 тысяч, высыпав на все бугры и склоны к шоссе, молча провожали взглядами вчерашних врагов. Казаков было так много и вид их был настолько подвижный, что казалось, крикни: «В атаку, братцы!» — и они, бросившись со склонов, голыми руками обезоружили бы этот красный батальон.
За батальоном потянулись санитарные линейки и обоз. Какой-то красный начальник, увидев вблизи хорошую лошадь 1-го Лабинского полка, подъехал к ней, взял за уздечку и повел за собой. Казак-хозяин бросился вслед, чтобы отобрать свою лошадь, но тот ему тут же пригрозил кулаком. Я быстро посылаю своего адъютанта, сотника Ко-сульникова выручить лошадь, но красный командир ответил, что «лошадь нужна для Красной армии да и все равно, не сегодня, так завтра, их всех отберут у вас».