Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
— Это офицеры Корниловского конного полка!.. Многие из них пер-вопоходники, им оставаться у красных совершенно невозможно!.. Я Вас прошу дать им пропуск! — с жаром докладываю Атаману.
— Корниловцы-ы?!. Ну хорошо. Попросите ко мне моего адъютанта, — успокаивает он нас.
Знакомый нам адъютант появился и получает распоряжение: «Выдать пропуск тем офицерам, на которых укажет полковник», — показывая на меня, говорит Атаман Букретов.
Я рад хотя бы этому успеху. Все оставляю делать полковнику Литвиненко, а сам бросаюсь в седло и скачу домой, в полк. Потом
Крупной рысью выхожу из Адлера. Дорога из него идет вначале прямо на восток и перпендикулярно упирается в шоссе из Сочи в Грузию. Здесь я наткнулся на хвост колонны нашего штаба дивизии, вернее, на последние санитарные линейки.
— Куда вы? — спрашиваю.
— А не знаем, штаб дивизии впереди идет, а мы вслед за ними, говорили — идем на Адлер, а куда дальше — не знаем, — отвечает сестра милосердия.
—- А полки тоже идут вслед за вами?
— Да не знаем, полковник, — отвечает она.
Голова штаба дивизии была от меня в 200 шагах. Впереди шел верхом полковник Преображенский, рядом с ним полковник Гришин. Позади остальные чины штаба и конные вестовые. Они шли очень медленным шагом и сильно растянулись в своей колонне. Время у меня было рассчитано, и я, повернув налево, спешно двинулся к своему полку.
Этот день 20 апреля был днем «столпотворения Кубани». Весть «о сдаче армии» облетела все уголки и ущелья, где ютились полки и беженцы, около 60 тысяч людей. Все, боясь «сдачи», двинулись к Адлеру и за Адлер. Связь с частями и управление армией были утеряны полностью. Все как-то сразу опустело в душах, и жизнь самой армии и ее частей утеряла свою цель. В воздухе почувствовалось: «конец», конец всему, и конец очень жуткий.
В стихии беспомощности
Когда я вернулся к полку, у шоссе, южнее его, обнаружил штаб своего 2-го Кубанского конного корпуса с генералом Хорановым.
Хоранов, пунцовый в лице от неизвестных мне переживаний, был разговорчив, но смущен.
— Я остаюсь здесь и дальше никуда не поеду. Белые или красные — мне все равно. Везде служить можно. И если они дадут мне также корпус, я буду командовать и красным корпусом, — говорит он мне в присутствии своих штабных офицеров.
На меня эта философия произвела отталкивающее впечатление. Если мы еще «метались», ища выхода и спасения. Если я дал слово своим казакам «остаться с полком» — я еще искал выхода, как и куда идти с полком? Никто из нас не говорил никому твердо, что «я остаюсь». Мы оставались, но — как?
Да мы еще и «не оставались». Мы все еще ждали пароходов из Крыма. И цель переговоров была лишь в том, чтобы оттянуть время.
К биваку Ааби некой бригады подошел 2-й Свод но-Кубанский полк полковника Лиманского и расположился биваком у шоссе. У Аиман-ского дивный полковой хор трубачей. И было даже странно видеть в эти трагические часы Кубанской армии молодецкую часть в 400 шашек и молодецкого 26-летнего командира полка в таком не угрюмом настроении.
Аиманский прибыл ко мне, так как он не знает, «где штаб дивизии»,
О Корниловском полку я знал, что он занимает все время арьергардные позиции, а что там у них — я не знал.
Фронт еще держался. Армия еще существовала, но чувствовалось, что кто-то словно выдернул из нее стержень. У Адлера на рейде еще стоял пароход «Бештау», весь облепленный людьми. К ним была явная зависть казаков.
В Адлере еще бился пульс главного штаба войск Черноморского побережья, но, несмотря на это, «стержня» мы уже не чувствовали. Я ощутил жуткое одиночество и беспомощность. А главное — отсутствие авторитета.
Штаб дивизии оторвался от полков, куда-то ушел, на юг «за Адлер», тогда как все его полки находились севернее Адлера.
Штаб корпуса под боком, буквально через дорогу, помещался в большой палатке-шатре, но он оказался таким ничтожным, что к нему совершенно незачем идти. Я не имел никакой моральной поддержки от вышестоящих начальников-генералов.
Офицеры 1-го Кавказского полка, где был старший брат Андрей, решили остаться также с казаками. В станице у него оставалась жена с дочкой и сыном, не достигшим еще и 10-летнего возраста.
— Нет, Федя, семью оставить я не могу, будь что будет, как Бог даст, — печально ответил он.
В душе моей шла борьба. Разум говорил — надо уходить, спасаться в одиночку, но сердце диктовало иное. Полк! Бросить полк. Но как?.. Тайно ночью и секретно ото всех. Иначе и офицеры могли задержать меня силой.
Да и честно ли это?.. Конечно — не честно! И пойдет из поколения в поколение молва по станицам: «Да это тот полковник Елисеев, который бросил своих казаков на берегу и спасся один. А это его сын?.. И тоже, наверное, будет такой же «подлец», как и его отец».
Эти мысли меня не только что волновали, но они вызвали в моем существе определенное решение: «Нет и нет!.. Один спасаться я не могу и не стану».
Так думал я тогда, идеализируя человеческую душу, в особенности казачью.
Десять лет спустя в Париже, да и потом, я ощутил и «изнанку» души некоторых кубанских казаков и офицеров, и понял, познал на себе, что я тогда, на Черноморском побережье в апреле 1920 года, сделал промах по идеализации человеческой души и надо было спасаться «и в одиночном порядке». Духовный подвиг не был понятен для некоторых.
Я вновь начальник дивизии. Пароходы ушли
К вечеру 20 апреля мне представляются есаул И шути н и ротмистр Дейбель. С ними хозяйственная часть штаба дивизии и казначей-чиновник.
Есаул Ишутин докладывает, что штаб дивизии поехал в хутор Веселый, где будет грузиться на пароход, но они не захотели и вернулись назад.
При этом начальник штаба дивизии, полковник Гришин с казначеем прислал на мое имя деньги — жалованье для раздачи полкам дивизии.
Все это меня очень удивило. Удивило то, что штаб дивизии молча покинул свои полки, ушел «грузиться», не дав никакого распоряжения своим полкам.