Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
— Хорошо, Кто следующий? — вновь запрашивает Атаман.
— Полковник Соламахин. Командир Хоперской бригады.
И он, словно ему тесно в этой толпе, будто не хватает воздуха в груди или чтобы как можно крепче стать на обе ноги, слегка задвигался из стороны в сторону и заговорил:
— Хоперские казаки никогда не согласятся признать советскую власть. Они восстали с генералом Шкуро еще весной 1918 года и были
далеко за Воронежем. Ни о каких условиях не может быть и речи. Мы, шкуринцы, будем драться до конца. И если надо — будем бить и грузин, но только чтобы
Его останавливает Букретов при словах «бить грузин» — «чего говорить нельзя» — поясняет он.
— Да нам все равно! — оправдывается Соламахин. — Если они не пускают нас добровольно! — закончил он.
Соламахин окончил Елисаветградское кавалерийское училище взводным портупей-юнкером в 1911 году и хорунжим вышел в 1-й Хоперский полк. В Персии, в войне против турок, в 1916 году, будучи сотником и командиром сотни, за конную атаку награжден офицерским Георгиевским крестом. Во время войны окончил в Петрограде ускоренные курсы Академии Генерального штаба. Соратник Шкуро от Кавказа, за Воронеж и обратно до Кубани в должности командира полка. Боевой офицер. Его слова были вески.
Фамилии других я не помню, но все высказывались так, как и мы. Высказал это же и командир Войсковой учебной батареи полковник Сергей Иванович Певнев, которого я знал еще сотником по Турецкому фронту. Это был умный, блестящий офицер Кубанского Войска.
Высказались все, и высказались однородно. Атаман Букретов все время молчал, не перебивая никого. Мне показалось, что все это ему не нравится. Я это чувствовал внутренним чувством. Да и почему он не смотрит в глаза говорившим, а смотрел только на стол, на свои пальцы рук?
В особенности подозрительным мне показалось его обращение к генералу Шифнер-Маркевичу, который должен сказать свое слово «последним» .
— Ну а Вы, генерал, что скажете? — так обратился он к нему, чем дал понять нам всем, дескать, «послушайте самого умного среди нас, самого популярного среди вас».
Наступила глубокая тишина. Все невольно вперились глазами в Маркевича, который сидел молча, как-то сгорбившись на стуле, глядя только перед собой, видимо что-то обдумывая и волнуясь в душе.
•— Позвольте мне говорить сидя? — обратился он к Атаману.
— Пожалуйста, пожалуйста, генерал! — быстро ответил Букретов.
В противовес своему обыкновению говорить быстро, порою глотая
слова и заикаясь, генерал Шифнер-Маркевич теперь, с напряженным спокойствием четко произнося каждое слово, коротко и определенно сказал, ни к кому лично не обращаясь:
— Крым также скоро должен пасть. Крым будет гораздо худшей ловушкой нам, находящимся здесь. К ним, кто в Крыму, условия сдачи, паче чаяния, предъявятся более строгие, чем к нам. Там уже не все спокойно. Там, от лица офицеров, выступил капитан Орлов против главного командования. Уголь для транспорта на исходе.
И вдруг, повернув лицо к полковнику Соламахину и глядя на него, продолжил:
— И ты, Миша, глубоко заблуждаешься, зовя всех продолжать войну. Твои чувства я понимаю и ценю — но ты не все видишь.
И, вновь обращаясь ко всем и ни на кого не глядя, продолжал:
—
Сказав это, словно изрыгнув непререкаемую истину, он тяжело опустился на свой стул и, достав из кармана носовой платок, вытер пот на лбу-
Подобное заявление генерала, любимого всеми, храбрейшего, умного и очень доброго человека в жизни, громом поразило нас.
Все сразу загомонили. Всем сразу стало как-то не по себе. Мне показалось, что вопрос «о мире с красными» был уже предрешен в кулуарах старшими генералами, вот почему «последнее слово» было предоставлено самому авторитетному генералу Шифнер-Маркевичу.
Гомон протеста был настолько силен, что Атаман Букретов просил «остановиться» и обратился к своему начальнику штаба армии, полковнику Дрейлингу — повторить сущность переговоров с красными, его личное впечатление и что делать дальше.
Дрейлинг встал. Скорбным голосом, со скорбным лицом, он заявил:
— Цель переговоров — выиграть время, пока придут транспорты из Крыма. На все это потребуется два-три дня, не больше. Красные, конечно, остались теми же... Верить им нельзя. (Он, полковник Дрейлинг, в переговорах исполняет только техническую роль.) Я сам красным не верю. Их условия для меня неподходящи. Я ни за что не останусь здесь и уеду персонально в Грузию или в Крым, — закончил он.
Эти слова, видимо, немого смутили Атамана Букретова. Но Дрейлинг подчеркнул, что армия воевать уже неспособна и надо искать какой-то выход. Как бы в ответ на эти слова, Букретов встал, принял гордую позу и с пафосом заявил:
— Если придется сдаваться всем, то я, как Войсковой Атаман и командующий армией, для блага Кубанского Войска, — я на автомобиле выеду впереди всех войск и первым же сдамся своим бывшим врагам.
Это очень многих удивило, как и показалось искусственным пафосом. Вновь загомонили кругом. А генерал Сидоренко резко спрашивает Букретова, не вставая со стула:
— Каково же решение Войскового совета?..
Вместо атамана отвечает Шифнер-Маркевич, теперь вставший. Он подчеркивает:
— Война окончена! Губить людей нельзя. Казаки народ простой. Они земледельцы, то есть те же крестьяне, и к ним красная власть особых репрессий не предпримет223. К тому же, как простым людям, пафос Белой Идеи им мало понятен. Офицеры же могут уезжать самостоятельно. На пароходе «Бештау» место им найдется. Время не терпит. И если мы сегодня же не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже худшие. Мое мнение окончательное и категорическое — СДАВАТЬСЯ.