Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
В гробовой тишине этого скученного строя сердец, казавшегося «переставших и дышать», я коротко поведал, что произошло на военном совете и к чему зовет их Войскозой Атаман генерал Букретов.
— Приказано оставаться, отступать дальше некуда.
Сказал и молчу. И не знаю — что же мне дальше говорить, что делать? Молчит и весь полк. И все так тихо кругом, что стало страшно на душе.
Надо распустить полк по биваку и идти к себе — ясно знаю и не могу этого исполнить. Не идут эти слова на язык, словно не все еще сказал, словно не все еще окончено. И казаки
— Ну, так как же, братцы?.. Останемся?
Тишина заглушила мои слова. Стало еще страшнее на душе. Все молчат. Молчат и офицеры. И после долгой смертельной паузы вдруг раздались два заглушенных голоса из задних взводов 2-й и 5-й сотен:
— А Вы — останетесь с нами?
«Что это?., упрек?., просьба?., желание?., испытание своего командира в преданности и любви к полку? — пронеслось в голове. — Дескать, умел водить в конные атаки, а вот теперь как и куда нас поведешь?!»
Должен подчеркнуть, что, когда наш корпус спешно отошел из Ставропольской губернии и расквартировался в станице Кавказской, в полках среди казаков и жителей муссировался слух, кем-то пущенный, что «офицеры доведут казаков до моря, а там погрузятся на пароходы, уедут за границу, а казаков бросят».
Слухи были настолько сильны, что командир корпуса генерал Науменко приказал сказать в сотнях, что «офицеры никогда не бросят своих казаков и что, если потребуется, разделят с ними судьбу полностью».
Это не только что было сказано во всех полках корпуса, но и при случае подчеркивалось везде казакам, что «офицеры их не бросят». И вот он настал, этот роковой час — неимоверно тяжелый, самый страшный и исключительно ответственный, а для меня в особенности.
Я почувствовал всю ответственность тех слов, которые я скажу вот сейчас.
Как иногда бывало перед боем, холодная капля животного страха появилась у меня в шейном позвонке и, постепенно скользя вниз по позвонку, дошла до седалищного нерва и там растворилась. С этого момента чувство страха у меня проходило. Произошло это и теперь. И когда этот процесс «животного страха» (а теперь духовного) прошел, негромко, но внятно, над гробовой тишиной полутора тысяч казачьих сердец, чтобы все слышали, произнес:
— ОСТАНУСЬ.
Показалось ли мне, или это было на самом деле, но по полку пронесся облегченный вздох.
— А теперь — разойдись, братцы! Господа офицеры, пожалуйте ко мне в комнату! — уже облегченно произнес и молча двинулся на пригорок, где стоял домик штаба полка.
Этим ответом я решил свою личную судьбу, но почувствовал — что-то оборвалось в моем существе и прекратило жить.
ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ
Решение офицеров 1-го Лабинского полка
Офицеры
Может быть, через полчаса они вошли ко мне во главе с полковником Ткаченко, который немедленно доложил: «Казаки успокоились, и если уж придется погибать, то всем вместе и с командиром полка. И что теперь им не так страшно».
При закрытых дверях я подробно рассказал своим офицерам, что происходило на военном совете в Адлере, со всеми подробностями. Стояла гробовая тишина. Я еще не знал мнение офицеров — останутся ли они со своими казаками или предпочтут бросить их и спасаться, как кто может, поэтому и закончил доклад следующими словами:
— Атаман Букретов обещал принять на последний пароход «Бештау», стоящий на рейде у Адлера, всех офицеров, желающих выехать в Крым, но в одиночном порядке. Ни одна воинская часть не может и не должна грузиться или переходить грузинскую границу, иначе красные перейдут в наступление. Да и нет других пароходов, на которые можно было бы грузиться, — добавляю к словам Атамана Букрето-ва. — И вопрос обстоит так, что, кто хочет спасаться одиночно, надо бросить полк.
После этих последних моих слов какой-то грудной вздох пронесся по небольшой моей комнате, где собралось до 40 офицеров полка, сидя и стоя в тесноте.
— Ну... нет!.. Бросить полк и каждому спасаться — это невозможно... стыдно и недопустимо! — вдруг решительно говорит гордый полковник Ткаченко и, не ожидая моих дальнейших слов, обращаясь непосредственно к офицерам, резко спрашивает: — Как вы на это, господа, смотрите?
— Канешна, нельзя, — грудным, затаенным голосом не сказали, а выдавили штаб-офицеры Баранов и Сахно, авторитетно поддерживая Ткаченко.
Но я почувствовал, что эти два слова были именно «выдавлены» ими из груди по чувству долга и чести перед своими казаками, когда и разум и сердце говорили совсем иначе.
Все мы отлично знали, что с красными не может быть никакого мира. Все почувствовали, что положение ужасное и выхода нет. Но бросить полк?! бросить родной и храбрый 1-й Лабинский полк, бросить свои сотни, своих станичников и самим, только офицерам, спасаться — это никак не вмещалось в их понятии.
Я предложил ответить каждому персонально, начиная с младшего в чине, как кто хочет решить свою судьбу? Все запротестовали на мой запрос.
— Остаемся все с полком! — раздалось несколько голосов.
Но я знал, что легко сказать толпою «остаемся» и совсем другое — это мнение высказать лично. И повел глазами по всем лицам, возбужденно смотревшим на меня, и, немного дольше, чем на других, остановился на есауле Сапунове, словно спрашивая его: «Ну а ты, храбрейший, со своими 26 пулеметами со столь воинственными надписями на них, ты что скажешь?» И он понял это. Крупный казак в свои 30 лет, кулаком могущий повалить быка на землю, он, в своем трагическом переживании, молча и беспомощно опустил глаза долу.