Лаборатория понятий. Перевод и языки политики в России XVIII века: Коллективная монография

Коллектив авторов

Изучение формирования русского литературного языка и влияния на его становление переводной литературы, начало которому было положено А. И. Соболевским и Н. А. Смирновым 75 , было продолжено советскими исследователями В. В. Виноградовым, Г. О. Винокуром, Ю. Д. Левиным и Ю. С. Сорокиным 76 . Развитию языка естественных наук в XVIII веке были посвящены работы Л. Л. Кутиной 77 ; лексические, семантические и морфологические изменения, становление новых языковых норм изучали В. М. Живов, Е. С. Копорская, Г. Хютль-Фольтер и др. 78 Среди важнейших работ недавнего времени, посвященных изучению переводной литературы XVIII века, следует отметить труды С. И. Николаева и В. М. Круглова, Р. Евстифеевой, М. Мозера, А. А. Костина 79 .

75

Соболевский А. И. Из переводной литературы Петровской эпохи // Сб. отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. LXXXIV. Ч. 3. СПб., 1908; Он же. История русского литературного языка. Издание подготовил А. А. Алексеев. Л., 1980; Смирнов Н. Западное влияние на русский язык в петровскую эпоху. СПб., 1910.

76

Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков. Издание третье. М., 1982; Винокур Г. О. Русский литературный язык в первой половине XVIII века // Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 111–137; Левин Ю. Д. Об исторической эволюции принципов перевода (к истории переводческой мысли в России) // Международные связи русской литературы: Сборник статей / Под ред. акад. М. П. Алексеева. М.; Л., 1963. С. 5–63; Сорокин Ю. С. О задачах изучения лексики русского языка XVIII века (Вместо введения) // Процессы формирования лексики русского литературного языка (от Кантемира до Карамзина). М.; Л., 1966. С. 7–34.

77

Кутина Л. Л. Формирование языка русской науки. Терминология математики, астрономии, географии в первой трети XVIII века. М.; Л., 1964.

78

Живов В. М. Смена норм в истории русского литературного языка XVIII века // Russian Linguistics. 1988. Vol. 12. P. 3–47; Он же. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996; Он же. Очерки исторической морфологии русского языка XVII–XVIII веков. М., 2004; Копорская Е. С. Семантическая история славянизмов в русском литературном языке Нового времени. М., 1988; Хютль-Фольтер Г. Языковая ситуация петровской эпохи и возникновение русского литературного языка нового типа // Wiener slavistisches Jahrbuch. 1987. Band 33. S. 7–21.

79

Николаев С. И. Об атрибуции переводных памятников Петровской эпохи // Русская литература. 1988. № 1. С. 162–172; Он же. Литературная культура Петровской эпохи. СПб., 1996; Он же. История русской переводной художественной литературы. Древняя Русь. XVIII век. Том I. Проза / Отв. ред. Ю. Д. Левин. СПб., 1995. Гл. 2; Николаев С. И. Польско-русские литературные связи XVI–XVIII вв.: Библиографические материалы. СПб., 2008; Круглов В. М. Русский язык в начале XVIII века: узус петровских переводчиков. СПб., 2004; Он же. Об источниках рукописного перевода второго трактата «О правлении» Джона Локка (Первая треть XVIII века) // Russian Linguistics. 2000. Vol. 24. № 1. P. 75–80; Он же. Русский рукописный перевод 1720-х гг. второго трактата «О правлении» Джона Локка // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 2003. № 4. С. 50–55; Он же. Ф. Фенелон: «Похождение Телемака» (к истории создания первого русского перевода) // Tusculum slavicum. Festschrift f"ur Peter Thiergen (Basler Studien zur Kulturgeschichte Osteuropas). Bd. 14. Z"urich, 2005. S. 501–513; Evstifeeva R. Lessico relativo alle qualit`a intellettuali in Pridvornoj Celovek (1741), la prima traduzione russa dell’ Or'aculo manual di B. Graci'an, Tesi di dottorato. Universit`a di Roma «Tor Vergata». Roma, 2018; Moser M. «Юности честное зерцало» 1717 г. У истоков русского литературного языка. M"unster; Wien, 2020; Костин А. А. Фрагментарный перевод и ценность поэзии: ранние восточнославянские стихотворные переводы из Гомера // Philologia Classica. 2020. Vol. 15. Fasc. 1. P. 120–153.

В последнее время появился целый ряд исследований русской общественной мысли, где изучение перевода через призму методов истории понятий и исторической семантики позволяет по-новому подойти к изучаемой проблеме. Важной вехой в этом направлении стали публикации исследований по истории понятий под эгидой Германского исторического института в Москве 80 , а также изданные под редакцией В. М. Живова и Ю. В. Кагарлицкого сборники статей по истории лексики и по исторической семантике 81 , где проблема перевода затронута лишь частично. Для актуализации и изучения этой проблематики стал значимым проект ГИИМ, который позволил объединить усилия исследователей по истории понятий в России XVIII века 82 .

80

См.: Шарф К. Монархия, основанная на законе, вместо деспотии. Трансфер и адаптация европейских идей и эволюция воззрений на государство в России в эпоху Просвещения // Доронин А. В. (Ред.). «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе». К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи. М., 2008; Миллер А. И., Сдвижков Д. А., Ширле И. (Ред.). «Понятия о России»: К исторической семантике имперского периода. М., 2012. Т. 1–2.

81

Живов В. M. (Ред.). Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени. M., 2009; Живов В. М., Кагарлицкий Ю. В. (Ред.). Эволюция понятий в свете истории русской культуры. М., 2012; Кагарлицкий Ю. В., Калугин Д. Я., Маслов Б. П. (Ред.). Понятия, идеи, конструкции. Очерки сравнительной исторической семантики. М., 2019.

82

Одним из первых итогов проекта стала публикация кластера статей участников круглого стола, прошедшего в ГИИМ в декабре 2016 года и посвященного изучению вариантов трансфера понятий, в журнале Kritika: Polskoy S. Translation of Political Concepts in 18th-Century Russia: Strategies and Practices // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2020. Spring. Vol. 21. № 2. P. 235–265; Bugrov K. Moralism and Monarchism: Visions of Power in 18th-Century Russia // Ibid. P. 267–292; Lavrinovich M. A Retired Brigadier Caught between Feelings and Social Hierarchy: The Concept of Friendship in a Late 18th-Century Epistolary Exchange // Ibid. P. 293–317; Rj'eoutski V. Key Concepts in 18th-Century Russia // Ibid. P. 319–325.

Среди новейших исследований стоит отметить ряд публикаций К. Д. Бугрова, в том числе и его монографию о языке проектов Н. И. Панина, в которой исследователь активно использует методы кембриджской школы для реконструкции происхождения политического лексикона своего героя 83 . Новаторским исследованием стала монография К. Д. Бугрова и М. А. Киселева, посвященная русской политической мысли XVIII века, в которой авторы уделяют значимое место изучению переводной литературы и ее роли в развитии политического языка в России 84 . Однако, обозревая обширный корпус переводной литературы, вводя в оборот новые источники по истории перевода западноевропейской политической литературы и подвергая критике традиционалистские подходы изучения трансфера идей, они рассматривают перевод как неоригинальное явление, обнаруживая в нем исключительно роль посредника. Авторы полагают, что возможны три основные стратегии изучения интеллектуального трансфера: во-первых, «история артефактов» (книг и библиотек), во-вторых, анализ идей и доктрин (приписывание определенных «-измов») и, наконец, история трансфера, которую можно представить как процесс адаптации, то есть создания собственных «оригинальных» текстов (в число которых нельзя включать переводы). Критикуя первые два подхода как упрощенные и механицистские (поскольку чтение определенной литературы не означает принятие ее идей читателем, а влияние почти невозможно зафиксировать 85 ), К. Д. Бугров и М. А. Киселев настаивают, что только изучение оригинальных русских текстов позволит лучше понять особенности адаптации нового политического языка в России 86 . Такой подход делает перевод служебным, несамостоятельным явлением, он рассматривается авторами только как часть коммуникативного контекста, позволяющего российским мыслителям создавать собственные тексты.

83

Бугров К. Д. Монархия и реформы. Политические взгляды Н. И. Панина. Екатеринбург, 2015. Особенно см.: Ч. III. Лексикон. «Двойной язык» представлений Н. И. Панина о власти. С. 118–198.

84

Бугров К. Д., Киселев М. А. Естественное право и добродетель: Интеграция европейского влияния в российскую политическую культуру XVIII века. Екатеринбург, 2016.

85

Это, впрочем, было хорошо известно уже историкам-позитивистам XIX века; тот же Н. Д. Чечулин писал: «В этом пункте исследователя, можно сказать, подстерегает опасность впасть в одну ошибку: легко поддаться склонности или готовности, заключать, будто, – раз уже высказаны идеи, впоследствии доказавшие свою жизненность и плодотворность, – то именно они и должны непременно распространяться сразу и влиять <…> между тем, такое заключение неосновательно, и должно быть доказано специально». ОР РНБ. Ф. 838. Оп. 1. Д. 12. Л. 15.

86

Бугров, Киселев. Естественное право и добродетель. С. 6–10.

Такая позиция требует уточнения нашего понимания значения и функции перевода в культуре, особенно после «переводческого поворота» в гуманитаристике. Когда перевод рассматривают как неоригинальный текст, выполняющий посредническую функцию между двумя знаковыми системами, он пропадает в зазоре между двумя культурами, теряя свою объективную принадлежность культуре, на язык которой переведен текст. Однако подобная позиция довольно уязвима, поскольку перевод – это всегда новый текст, созданный в рамках «принимающей» культуры, принадлежащий прежде всего ей и отражающий особенности сознания ее представителей. Для «принимающей» культуры перевод будет выступать как оригинальное сочинение, которое отличается своеобразием происхождения, но его система знаков и образов, языковые особенности, цепочки ассоциаций, понятийный аппарат связаны с автором-переводчиком и той культурой, в которой переводчик сформировался, подчас больше, чем с оригиналом. Как отмечал В. В. Бибихин, «граница между переводом и другими видами словесного творчества не просто расплывчата, ее по сути дела вовсе нет» 87 . Это, например, прекрасно понимали русские читатели XVIII века, рассматривая переводы Андрея Хрущова как его творения, снискавшие ему славу «русского Сократа», а Василий Тредиаковский утверждал, что «переводчик от творца только что именем рознится» 88 . Об особом значении перевода в русской культуре XVIII века говорил Ю. М. Лотман: следуя за теорией «трансплантации» Д. С. Лихачева, он указывал на своеобразное перерождение иностранных текстов в русском переводе, приобретавших иные значения и новые функции на русской почве 89 .

87

Бибихин В. В. К проблеме определения сущности перевода // Слово и событие. Писатель и литература / Отв. ред. и сост. О. Е. Лебедева. М., 2010. С. 163.

88

Сочинений Тредьяковскаго. Изд. А. Смирдина. Т. 3. СПб., 1849. С. 649.

89

См.: Лотман Ю. М. «Езда в остров любви» Тредиаковского и функция переводной литературы в русской культуре первой половины XVIII века // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985. С. 227.

Действительно, перевод является одним из видов словесности, связанным с универсальной функцией интерпретации любого сообщения, не обязательно переведенного с другого языка. В этом смысле каждый человек постоянно существует в рамках «культурного перевода», считывая и интерпретируя знаки и символы 90 . Стоит согласиться с Джорджем Стайнером в том, что «любая модель коммуникации – это одновременно и модель перевода», поэтому, «принимая речевое сообщение от любого человеческого существа, человек осуществляет акт перевода в полном смысле этого слова» 91 . Изучение перевода – это всегда изучение коммуникации, ее языковых особенностей и способов формирования знания о мире, поэтому переводческая деятельность шире, чем простой перенос единиц значений из одной информационной системы в другую 92 , это каждый раз конструирование нового текста на основе иноязычного источника и попытка соавторства, авторской интерпретации «чужого». В этом отношении история перевода в России XVIII века является неотъемлемой частью процесса развития новой языковой культуры вообще и политического языка в частности, и переводчики играют в этом процессе важнейшую роль, выступая не только агентами трансфера, но и сотворцами новых для русской культуры текстов.

90

См.: Он же. Избранные статьи в 3 т. Т. 1. С. 34–45.

91

Steiner G. After Babel: Aspects of language and translation. 3rd ed. Oxford, 1998. P. 47.

92

Как отмечает Дж. Стайнер, «перевод – это не узкоспециальная, второстепенная деятельность в „зоне соприкосновения“ языков. Он есть постоянная и необходимая манифестация диалектической – сплавляющей и разделяющей – природы речи». Ibid. P. 246.

Переводчики и культура перевода в России XVIII века

Для понимания «режимов перевода» в Европе раннего Нового времени, по мнению Питера Бёрка, необходимо ответить на шесть главных вопросов: «Кто переводит? С каким намерением? Что? Для кого? В какой манере? С какими последствиями?» 93 Эти же вопросы стоит задать и русскому XVIII веку, чтобы понять, какое место перевод занимает в формирующейся светской культуре говорения о политическом.

93

Cultural Translation in Early Modern Europe. P. 11.

Особенность творческой деятельности переводчика состоит не только в том, что он должен сделать доступной иноязычную информацию своему читателю, но и в своеобразном «присвоении» текста чужой культуры как самим переводчиком, через самостоятельное конструирование его заново, так и принимающей культурой, которая включает идеи, понятия и смыслы этого текста в свой интеллектуальный «арсенал». Переводя текст, переводчик присваивает чужой понятийный аппарат, ему приходится заново создавать понятия. Культура в целом (точнее акторы, которые существуют в рамках культуры как знаковой системы) присваивает эту информацию через чтение перевода и внедрение его понятий, идей, мотивов и образцов в свою языковую и поведенческую практику. Присвоение начинается в переводе или при чтении оригинала без перевода, когда читающий или переводящий соразмеряет чужой текст со своей системой ценностей и представлений, данных ему как члену своего социокультурного сообщества, поэтому чтение на иностранном языке по сути – уже перевод, реинтерпретация через призму представлений и стереотипов своей культуры. Начавшись как перевод, присвоение продолжается в чтении и усвоении переведенного текста, то есть для культуры присвоение – это всегда процесс, а не одномоментный акт. Несомненно, переводчик только один из многих агентов, которые участвуют в культурном трансфере, кроме него важную роль играют заказчики переводов, издатели и переписчики книг, книготорговцы и читатели. Однако во многом именно роль переводчика становится центральной в этом процессе. При этом переводчик – это агент принимающей культуры, у которой может быть несколько подобных агентов. Если есть несколько переводчиков одного текста, который они по-разному переводят, значит они обращаются к разным социокультурным группам, которые могут иметь разные вкусы и представления о правильном языке, манере и точности перевода. Как правило, в такой ситуации переводческой конкуренции «образцовым» становится тот перевод, который более всего соответствует требованиям доминирующей в эту эпоху социальной группы, а вместе с изменением социального доминирования и ростом культурного соперничества подобные «образцы» меняются, а их число умножается.

Таким образом, присваивая оригинал, переводчик каждый раз ориентируется на определенную социальную группу. Если бы цель переводчика заключалась в том, чтобы понять текст самостоятельно, ему не нужно было бы, переводя, заново реконструировать текст на своем языке. Создание письменного перевода – всегда социальное действие, апелляция к своей языковой и культурной общности, попытка повлиять как на ее язык, так и на людей, которые говорят на этом языке. Таким образом, перевод является актом коммуникации (причем одновременно как на межкультурном, так и на внутрикультурном уровнях), но вместе с тем он самостоятелен по отношению к оригиналу и по отношению к «принимающей» культуре.

В этой ситуации переводчик – ключевая фигура: он выступает не просто как формальный агент трансфера-переноса (пушкинские «почтовые лошади Просвещения»), а как социальный актор, создающий свой текст и внедряющий его в культуру на основании определенных стратегий и практик. Как подчеркивает Маргрит Пернау, переводчик «не находит эквиваленты между языками, он создает их» 94 . При этом перевод глубоко укоренен в социальном взаимодействии и властных отношениях, он служит индикатором культурных доминант и стереотипов, существующих в самом обществе 95 . Так, на рубеже XVII–XVIII веков заказчиками переводов политических трактатов и наставлений выступали представители московской аристократической элиты, которые не только читали на латыни, но и искали образцы, модели и понятийный аппарат на языке отечественной книжности для описания своих претензий на участие во власти, подобно польской аристократии 96 . В этих переводах введение новой лексики сочетало прямую транслитерацию политического понятийного аппарата с принципом доместикации при объяснении неизвестных русской действительности явлений 97 . Каждая национальная культура формируется только в сложном процессе «негоциации»: взаимовлияния, взаимообмена, отказов и принятия, переосмысления и внедрения новых смыслов в «принимаемые» понятия 98 . «Принимающая» культура, а вместе с ней и любой переводчик, прочитывает «принимаемое сообщение» по-своему – так, как ей (ему) выгодно, присваивая, а значит переосмысливая чужой текст. В таком ракурсе «принимающая» культура перестает быть пассивной, она становится активным агентом межкультурного обмена.

94

Pernau. Whither Conceptual History? P. 7.

95

Д. М. Буланин опровергает применительно к Древней Руси романтическую концепцию перевода, в рамках которой переводчик часто рассматривается как сознательный творец. В XVIII веке, особенно в его первой половине, анонимные переводчики также не рассматривают себя «соперниками» автора, однако уже у В. К. Тредиаковского появляются точно обозначенные претензии на творческий статус его переводов, хотя во многом переводчик этой эпохи является автором malgr'e lui, поскольку вынужден «приспосабливать» переводимый текст для определенной аудитории, соответствовать ее требованиям, вкусам и интересам, изобретать эквиваленты новых понятий. См.: Буланин Д. М. Гл. I. Древняя Русь // История русской переводной художественной литературы. Т. I. С. 22–23.

96

См. об этом в разделе «Культура и власть» книги Пола Бушковича, который связывает интерес к изучению латыни и новую образовательную программу в среде русского боярства 1680–1690-х годов с изменениями политических представлений русской аристократии: Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть / Пер. Н. Л. Лужецкой. СПб., 2008. С. 442–450.

97

Пример понятийной доместикации – перевод трактата Инносана Жантийе «Commentariorum de regno … libri tres» в самом начале XVIII века. Переводчик объясняет, кто такой Никколо Макиавелли: «Флоренской речи посполитой (княжения) всенародный писец», то есть он – государственный секретарь (publicum Scribam) Флорентийской республики («Речи посполитой»). Интересно, что тут появляется амплификация «речь посполитая» – «княжение»: переводчик, понимая, что этот полонизм не может быть всем понятен, связывает республику с понятием «княжение», которое должно было вызвать у читателя родные (однако неверные) ассоциации. Макиавелли при этом создает «учение не нравов благих (artem non Politicam), но мучителских (Tyrannicam)». То есть переводчик, не уверенный в том, что его читатель поймет, что такое ars Politica, присваивает это понятие посредством введения вместо него другого, знакомого для древнерусской культуры и понятийно близкого по смыслу, понятия – «учение нравов благих». См.: ОР РНБ. Ф. 550. F.II.27. Л. 3.

98

Важно помнить, что сам процесс взаимного диалога культур не всегда может быть одномоментным, иногда он растягивается на поколения, так русская культура, преимущественно заимствуя в XVIII – первой половине XIX века, все больше становится диалогичной во второй половине XIX века, когда русская литература и общественная мысль приобретают важность для западноевропейских культур. В то же время уже в XVIII веке западноевропейские культуры проявляли интерес к русской истории и политике, о чем свидетельствуют переводы с русского на европейские языки, появляющиеся с петровской эпохи.

Не стоит забывать, что в культуре раннего Нового времени переводчик мог выступать как соавтор текста, внося в него значительные изменения, сокращая «вредные» или опасные фрагменты или дополняя исходный текст своими вставками, меняя авторскую позицию на прямо противоположную, перенося место действия или переименовывая персонажей. Все это свидетельствует об «открытом режиме перевода» в ту эпоху, причем рукописный перевод приобретал черты «интерактивного посредника» 99 , поскольку мог стать основой для заочного «диалога» читателя с автором или переводчиком на полях манускрипта, а иногда читатель превращался в соавтора переводчика, внося изменения и правку в сам перевод. Например, неизвестный русский читатель-пурист анонимного перевода книги шведского аристократа Юхана Оксеншерны «Recueil de pens'ees» постоянно правил стиль перевода и вносил замечания в текст рукописной книги: переправлял «шляхтичей» на «дворян», «героя» на «витязя», «антагониста» на «супостата», «театр» на «игральное позорище», «женский пол» на «баб», а «политику» на «градочиние или градаправительство» 100 . А читатель «Разговора в царствии мертвых, во втором свидании между Густавом Адольфом королем Швецким и Карлом Первым королем аглинским», в одном из списков начала 1750-х годов внес такую обильную литературную правку, что фактически появилась новая редакция текста, которая начала распространяться в списках параллельно с первой редакцией 1720-х годов 101 . Конечно, читатель мог оставлять маргиналии и на полях печатного перевода, но рукопись предполагала иное отношение к тексту, особенно если создатель и читатель рукописи совпадали, – рукописный текст становился полем для творчества переписчика: он мог вносить изменения уже в процессе создания списка.

99

Burke P., Po-Chia Hsia R. (Eds). Cultural Translation in Early Modern Europe. Cambridge, 2007. Р. 33–34.

100

НИОР РГБ. Ф. 310. № 884. Собрание Размышлений о разных вещах господина комеса Ивана Оксестерна. Л. 58, 68 об., 69, 76, 82.

101

Там же. Ф. 528. № 7. Разговоры в царстве мертвых. Правка касалась грамматики, лексики и стиля. Вот для примера первая фраза из диалога (исправления выделены курсивом): «Королевство швецкое в малыя зачатыя годы 18 века такия бесчастия

искусило

претерпело, которые потомству причитания писанных о том историй почти не

удоверимо

вероятны покажут

ца

ся». Л. 2. Список ОР ГИМ. Барс. 2347 прямо восходит к исправленной второй редакции этого перевода.