Ладья Отчаяния
Шрифт:
Голос его звенел, как скрипка.
— И ты… не думаешь, что о том самом величии, вероятно, думал и Константин Великий, а ныне его Византия, содеяв великое множество кровавых мерзостей, тлеет во прахе. И ничего не осталось. Ни величия, ни даже любви первого кесаря. Потому что ее не было. Кому же от этого легче?.. Я не хочу этого, пани…
— Церковь требует для тебя костра.
Выливаха пожал плечами.
— Что же. В последнюю ночь у меня будет больше воспоминаний, чем у Константина Великого. И я не оставлю после себя иной Византии, кроме любви. А она неподвластна туркам… А тебе совет — живи. Опочивальня — это как убийство.
— Поздно.
— Поздно, как говорится, только в гробу. Но я не верю. Я так люблю жизнь, — потому что просто живу! — что не могу верить даже этому.
— Утром я позову палача. Чего бы ты пожелал в эту последнюю ночь?
— Любови.
— Это невозможно, — почти враждебно сказала она.
— Тогда — оказать тебе последнюю услугу. Показать тебе этот мир… Только не нужно других.
И она согласилась. И он повез ее на берег Днепра к своему замку. Замок был старый, с обвалившимися зубцами и без ворот. Но зато вокруг белыми в темноте облаками цвел боярышник, светлел бересклет и угадывались по аромату шиповник и жимолость.
Месяц взошел над рекою. И родились два мира. Один раскинулся вокруг, другой — переполнил Днепр. Глубоко-глубоко, до самой последней звезды.
Бонна взглянула на мужчину и впервые увидела лунный свет в чьих-то волосах.
…Она беседовала с ним о боге и его заветах, говорят, целых шесть недель, до дня святого и равноапостольного князя Владимира.
Все видели, как старается она вернуть эту заблудшую душу на стезю истины, и даже король был бы утешен, увидев ее тщание в долгих диспутах. Она знала, что один обращенный стоит сотен верных, и поэтому была изобретательна и неутомима, не жалея ради дела веры ни дня, ни ночи.
А потом уехала, так и не поколебав Выливаху в его возмутительной и закоренелой ереси и, главное, не покарав его. Удивительно, на устах у нее не было горькой улыбки, обычно сопутствующей поражению, а глаза были просветленные, словно она удостоилась созерцать святой Грааль, который, как известно, есть высшая истина.
Никто не знал, что она даже наградила пана Выливаху: за стойкость, с какой держался ереси. Подарила ему золотой с портретом великого Цикмуна, дабы всегда памятовал разницу между собою и им. Гервасий просверлил в нем дырку и стал носить на шее вместо святого агношека. И как некоторые успокаиваются, взирая на божьего агнца, так Выливаха, случись у него дурное расположение, доставал золотой за цепочку, созерцал знакомые и родные черты, читал надпись "Sigis. — rex — polo" [10] , — и ему становилось легче.
10
"Сигиз. — король — польск."
Бонна не была бы женщиной, если бы не придумала еще и такого.
…Все чаяния городских начальственных людей пошли втуне. Радцы рвали на себе волосы и изрыгали проклятия. Никто в мире больше не мог избавить их от нечестивого Гервасия. Никто — выше бо королевы никого не было.
Они, однако, ошибались. В то время когда Гервасий с приятелями постреливал зверя и птицу, играл с Ирой в шахматы, когда за окном льет-польет осенний дождь, а зимой нежился на шкурах с возлюбленной (а возле изголовья их прыгал в камине теплый огонь), — иная женщина готовилась в визиты к Выливахе, чтобы лишить его — наслаждений, а город — избавить от него.
И выше этой женщины не было никого на земле. Даже Бонна была ниже ее.
Она явилась в самый сладостный миг, когда вокруг замка только-только собирались расцвести рясный розовый боярышник, пышная жимолость и желанная, как жизнь, шипшина [11] . Приплелась по излучистой дорожке, тяжело передвигая с трудом гнущиеся ноги, закутавшись в черный плащ, будто ей было зябко, и осклабившись в вечной и неизменной улыбке, от которой бросало в дрожь.
А за спиной у нее была коса, блестящая, как в последний день косовицы.
11
Шиповник (бел.).
— Добрый день, Выливаха, — сказала она.
Выливаха сидел под кустом боярышника и потягивал сладкую романею. Светило теплое солнце, и пчелы копошились у шпунта бочки, из которой он наливал свою чару. Увидя гостью, Гервасий вытащил шпунт, и пока наливал еще один кубок, пчелы вились над тугой красной струей.
— Пей, — сказал он, — еще совсем недавно и я думал, что день этот добрый.
Смерть взяла склянку и, прихлебывая, села на каменную скамью. Пчелы мешали ей, и поэтому она обломала веточку барбариса с бутонами и стала обмахиваться ею… Гервасий смотрел на ветку.
— Больно ты рано, — сказал он.
— Полно. Не ты, а я определяю Время. Идем. Здесь слишком пахнет живым.
— Погоди минутку.
Он налил еще кубок и, прищурив глаза, со вздохом наслаждения выпил его. А потом — отшвырнул в сторону.
— Пошли.
— Ты не хочешь ни о чем попросить? — удивилась она.
— Ты же не пустишь меня еще на один посев? — улыбнулся он. — Ты — враждебна всходам.
— Не пущу.
Выливаха вызывающе глядел в ее глазницы.
— Так пошли же.
Он что-то поискал глазами и нашел это: первый цветок шипшины. Сломал и приколол к груди.
— Видала, — сказал он, — мы с тобой, почитай, как на свадьбу идем. С цветами.
— Зачем ты ее сломал?
— Это моя земля. И она останется со мною, пока ты не отсечешь в преисподней мою голову.
Он прикрыл за собою калитку, взглянул на роскошные боярышниковые ограды и готов был идти за гостьей.
Девушка-крестьянка шла вдоль зеленых заборов.
— Погоди, — сказал он Смерти.
Подбежал к белой тоненькой фигурке и крепко поцеловал дивчину.
— О-ох, — тихо сказала она, глядя на него широкими лучистыми глазами.
— Прощай, моя красавица, — сказал он.
И пошел за Смертью. Девушка с ужасом и болью смотрела ему вслед. Гостья косилась на легкомысленного Выливаху и ухмылялась вечной улыбкой.
— Я приду за нею через сорок лет, — язвительно сказала она.
Выливаха пожал плечами.
— Ничего. Я преподал ей неплохой урок. Последний в жизни. А скольких она еще обучит. Глупости порешь, кума.