Ладья Отчаяния
Шрифт:
Он взял аккорд на лютне, но запеть не успел. Чьи-то руки схватили его и швырнули на дно огромной ладьи, на ребристые и скользкие кокоры.
— Эй! — сказал он. — Что я вам, вязанка дров?! Я, пока суд да дело, жив еще. Не могли, холеры, подождать забытья.
Кто-то сунул ему в руки бабайку огромного весла. Жестко охватила ноги колодка. Зажурчала вода. И сразу заплакали в темноте десятки квелых, будто детских голосов.
— Г…… вы, — сказал Выливаха. — Рогачевцы есть?
— Нет, — застонал кто-то.
— Оно и видно.
— Дубровенцы, — ответил кто-то со слезами.
— Шиши, — сказал Гервасий. — Смотреть на вас тошно, плотогоны. Вам что, впервой на большой воде? Бывало, сколько вам до Киева в воду ср… приходилось, водос…ы. Успокойтесь, дорога дальняя, времени на любое занятие хватит.
Кто-то робко засмеялся.
— Вот так-то лучше, — сказал Гервасий. — Плывем, хлопцы, как галерники в турецкую неволю. А попы об "извечной родине" в церквах гундосят да о тленности земного… Есть тут попы?
— Есть, — сказал голос с кормы.
— Верно и здесь у правила сидишь?
— У правила.
— Вот и правь на извечную родину. Дайте ему который, хлопцы, веслом по башке.
В темноте раздался глухой удар: кто-то воспользовался советом.
— Раб, — сказал страшный глухой голос. — Перестань куражиться и смешить людей, раб! Здесь не земля.
— А тебе чего?
— Я перевозчик Ладьи Отчаяния.
— Ну и что из того?
— Я дал руль этому человеку, что сейчас лежит на дне ладьи… Теперь мне снова нужно сесть и править.
— Ты не хочешь?
— Я устал. Я страшно устал… Я попрошу, чтобы тебя подвесили над этой водою и не дали забытья.
Выливаха крякнул:
— Сколько раз себе говорил: не связывайся с начальством, не трожь, Гервасий, дерьмо.
Ладья загоготала.
— Не послушался — прорвало. Пошел в примаки к пани Песоцкой. Да и здесь страдаю. А все за язык, дярэвня дурная.
— Будет, — сказал Перевозчик. — Начинается море. Платить каждому по деньге. Иначе выброшу в море, где вы будете захлебываться до скончания света.
Против обычая не попрешь. Каждому бросали в гроб монету на этот случай. И Выливаха полез в карман.
Но тут рядом с ним кто-то испуганно вздохнул, и голос, очень певучий, совсем, видимо, юношеский, сказал:
— А у меня нет монеты. Родители были очень бедные.
Гервасий крякнул.
— Что же делать, хлопче? Во, холера на то море!
В темноте зазвенели монеты. Юноша рядом с Выливахой прерывисто дышал, возможно, сдерживая слезы.
— Хлопцы, — сказал Гервасий. — А, по правде говоря, зачем монеты? Вы что, по своей охоте плывете?
— Куда там.
— Так какого черта еще платить? В жизни за все плати да еще здесь…
— Раб! — сказал Перевозчик с угрозой.
Воцарилась тишина.
— Скажи ему что-нибудь, веселый рогачевец, — сказал сосед.
Выливаха погладил ему плечо:
— "Перевозчик наших душ, в душу — лезь, карман — не рушь".
— Ну смотри, — сказал Перевозчик. — Сейчас я вас доста-авлю.
— Не связывайся с ним, рогачевец, — умоляюще сказал кто-то.
Но Гервасий уже не мог. Знакомая, озорная "пана", отчаянная удаль и дерзость затопили его существо. Он почувствовал, как весело и неистово, будто перед смертельной опасностью, колотится сердце, почувствовал язвительную, холодную ярость.
— Перевозчик, ты что — бог?
— Для вас — бог.
— Ишь ты, вроде земного тивуна [12] . Ну-ка, крепостные, кто о десную этого бога — суши весла.
И случилось дивное: весла правой стороны рванули из воды. В мертвенной тишине было слышно только, как звонко падают в мертвое море капли с весел.
Затем послышалось хрипение. Это Перевозчик из последних сил налегал на руль.
Журчала вода у бортов. Огромная ладья завертелась на месте.
— "Крути-верти колесо, наше пиво хорошо", — сказал Выливаха.
12
Тивун — надсмотрщик.
И все вспомнили гусиные лужайки, хороводящих детей и горячее солнце, что светит на их попки, когда дети повалятся, разорвав круг и задирая ножки… Над ладьей прокатился смех.
В чернильном извечном мраке, над густой, как деготь, водой вертелась во взрывах неудержимого, как гроза, хохота Ладья Отчаяния.
И этот смех как будто убил гордость Перевозчика.
— Рогачевец, — умоляюще сказал он. — Не надо. Меня погонят с места.
— Давно бы так, — сказал Выливаха. — Все вы так, тивуны, стоит вам только наступить на хвост. Сразу о человеческих словах вспоминаете, холуи… Трогай, хлопцы.
Положил руку на плечо соседа и сжал его.
— Вот так, мой милый хлопче, и надо. Орал на людей — Смерть и та себе такого не позволит. Кажется, нет тебе пана больше этого хама. А повернули разок веслом — дерьмо, щадя вас. Даже гниды у него со страху посохли.
Перевозчик молчал. А юноша почему-то отодвинулся немного от Выливахи.
— Рогачевец, — спросил кто-то, — как ты так можешь?
— А ты откуда?
— Я — полочанин.
— Так вы что, когда Иван Кровавый подступил под стены, кувикали, как свиньи под ножом?
— Нет, мы стояли в согласии, мы помнили, что сталось с Новгородом.
— Угу. А когда Полота побелела от тел, а Двина стала красной от крови, вы молили о милосердии?
— Нет.
— Так что спрашиваешь?
— Там были люди. Понимаешь, только люди.
— Люди бывают грязнее, чем свиньи, и чище ангелов. Добрее жизни и во сто крат страшнее смерти. Тебе ли бояться смерти, милый?
— Там мы стояли под чистым небом, — виновато сказал Полочанин. — А здесь такая темень. Такая свинячая темнота!