Ладья Отчаяния

Короткевич Владимир Семенович

Он взял аккорд на лютне, но запеть не успел. Чьи-то руки схватили его и швырнули на дно огромной ладьи, на ребристые и скользкие кокоры.

— Эй! — сказал он. — Что я вам, вязанка дров?! Я, пока суд да дело, жив еще. Не могли, холеры, подождать забытья.

Кто-то сунул ему в руки бабайку огромного весла. Жестко охватила ноги колодка. Зажурчала вода. И сразу заплакали в темноте десятки квелых, будто детских голосов.

— Г…… вы, — сказал Выливаха. — Рогачевцы есть?

— Нет, — застонал кто-то.

— Оно и видно. А кто есть?

— Дубровенцы, — ответил кто-то со слезами.

— Шиши, — сказал Гервасий. — Смотреть на вас тошно, плотогоны. Вам что, впервой на большой воде? Бывало, сколько вам до Киева в воду ср… приходилось, водос…ы. Успокойтесь, дорога дальняя, времени на любое занятие хватит.

Кто-то робко засмеялся.

— Вот так-то лучше, — сказал Гервасий. — Плывем, хлопцы, как галерники в турецкую неволю. А попы об "извечной родине" в церквах гундосят да о тленности земного… Есть тут попы?

— Есть, — сказал голос с кормы.

— Верно и здесь у правила сидишь?

— У правила.

— Вот и правь на извечную родину. Дайте ему который, хлопцы, веслом по башке.

В темноте раздался глухой удар: кто-то воспользовался советом.

— Раб, — сказал страшный глухой голос. — Перестань куражиться и смешить людей, раб! Здесь не земля.

— А тебе чего?

— Я перевозчик Ладьи Отчаяния.

— Ну и что из того?

— Я дал руль этому человеку, что сейчас лежит на дне ладьи… Теперь мне снова нужно сесть и править.

— Ты не хочешь?

— Я устал. Я страшно устал… Я попрошу, чтобы тебя подвесили над этой водою и не дали забытья.

Выливаха крякнул:

— Сколько раз себе говорил: не связывайся с начальством, не трожь, Гервасий, дерьмо.

Ладья загоготала.

— Не послушался — прорвало. Пошел в примаки к пани Песоцкой. Да и здесь страдаю. А все за язык, дярэвня дурная.

— Будет, — сказал Перевозчик. — Начинается море. Платить каждому по деньге. Иначе выброшу в море, где вы будете захлебываться до скончания света.

Против обычая не попрешь. Каждому бросали в гроб монету на этот случай. И Выливаха полез в карман.

Но тут рядом с ним кто-то испуганно вздохнул, и голос, очень певучий, совсем, видимо, юношеский, сказал:

— А у меня нет монеты. Родители были очень бедные.

Гервасий крякнул.

— Что же делать, хлопче? Во, холера на то море!

В темноте зазвенели монеты. Юноша рядом с Выливахой прерывисто дышал, возможно, сдерживая слезы.

— Хлопцы, — сказал Гервасий. — А, по правде говоря, зачем монеты? Вы что, по своей охоте плывете?

— Куда там.

— Так какого черта еще платить? В жизни за все плати да еще здесь…

— Раб! — сказал Перевозчик с угрозой.

Воцарилась тишина.

— Скажи ему что-нибудь, веселый рогачевец, — сказал сосед.

Выливаха погладил ему плечо:

— "Перевозчик наших душ, в душу — лезь, карман — не рушь".

— Ну смотри, — сказал Перевозчик. — Сейчас я вас доста-авлю.

— Не связывайся с ним, рогачевец, — умоляюще сказал кто-то.

Но Гервасий уже не мог. Знакомая, озорная "пана", отчаянная удаль и дерзость затопили его существо. Он почувствовал, как весело и неистово, будто перед смертельной опасностью, колотится сердце, почувствовал язвительную, холодную ярость.

— Перевозчик, ты что — бог?

— Для вас — бог.

— Ишь ты, вроде земного тивуна [12] . Ну-ка, крепостные, кто о десную этого бога — суши весла.

И случилось дивное: весла правой стороны рванули из воды. В мертвенной тишине было слышно только, как звонко падают в мертвое море капли с весел.

Затем послышалось хрипение. Это Перевозчик из последних сил налегал на руль.

Журчала вода у бортов. Огромная ладья завертелась на месте.

— "Крути-верти колесо, наше пиво хорошо", — сказал Выливаха.

12

Тивун — надсмотрщик.

И все вспомнили гусиные лужайки, хороводящих детей и горячее солнце, что светит на их попки, когда дети повалятся, разорвав круг и задирая ножки… Над ладьей прокатился смех.

В чернильном извечном мраке, над густой, как деготь, водой вертелась во взрывах неудержимого, как гроза, хохота Ладья Отчаяния.

И этот смех как будто убил гордость Перевозчика.

— Рогачевец, — умоляюще сказал он. — Не надо. Меня погонят с места.

— Давно бы так, — сказал Выливаха. — Все вы так, тивуны, стоит вам только наступить на хвост. Сразу о человеческих словах вспоминаете, холуи… Трогай, хлопцы.

Положил руку на плечо соседа и сжал его.

— Вот так, мой милый хлопче, и надо. Орал на людей — Смерть и та себе такого не позволит. Кажется, нет тебе пана больше этого хама. А повернули разок веслом — дерьмо, щадя вас. Даже гниды у него со страху посохли.

Перевозчик молчал. А юноша почему-то отодвинулся немного от Выливахи.

— Рогачевец, — спросил кто-то, — как ты так можешь?

— А ты откуда?

— Я — полочанин.

— Так вы что, когда Иван Кровавый подступил под стены, кувикали, как свиньи под ножом?

— Нет, мы стояли в согласии, мы помнили, что сталось с Новгородом.

— Угу. А когда Полота побелела от тел, а Двина стала красной от крови, вы молили о милосердии?

— Нет.

— Так что спрашиваешь?

— Там были люди. Понимаешь, только люди.

— Люди бывают грязнее, чем свиньи, и чище ангелов. Добрее жизни и во сто крат страшнее смерти. Тебе ли бояться смерти, милый?

— Там мы стояли под чистым небом, — виновато сказал Полочанин. — А здесь такая темень. Такая свинячая темнота!