Ладья Отчаяния
Шрифт:
Берег открылся внезапно. Плоский, как пинское болото, но из сплошного камня. Холодом и безнадежным спокойствием веяло оттуда. И было бы легче, если бы не полыхал пожар цветка-шипшины. Легче было бы встретить этот берег в темноте.
На берегу, видимо, тоже согласились бы с этим… Потому что, заметив далекий свет в море, на берегу засуетилась стража: белые, будто из мертвого фарфора слепленные — человечки не человечки, а так черт знает что, паскудство с могучими мускулами под липкой кожей, с огромными, как у ночных лемуров глазами, но зато с черепами, в которые едва ли вместился бы хоть наперсток мозгов.
Они прикрывали глаза ладонями, но свет усиливался, и тогда они в панике бросились вглубь материка.
На ладье горланили песню, а стража разбегалась, и это было так, словно к берегу, вспенив воду, неотвратимо, словно рок, приближался пиратский фрегат. Это было как во времена князя Вячка, когда триста молодцев на ладьях повоевали и разграбили чуть ли не весь запад балтийского побережья.
На берегу остался только один из лемуров, слепой, с золотыми ключами у пояса, великий канцлер подземного царства, сухой старикашка, лицо которого давно напоминало череп.
Ладья с шорохом всползла на песок.
— Пир вам с духом свиным, — сказал Выливаха.
Он бы придумал и еще что-нибудь, но все были в колодках, и сделать было нечего… Лемуры появились снова, и это были другие лемуры, совсем без глаз, с гладкой кожей на их месте.
Узников сковали попарно — рука Выливахи была на руке девушки — и вывели на берег. Стража делала это ловко, даже на ощупь — они приспособились к темноте.
Впервые в жизни Выливаха не воспользовался такой выгодной ситуацией, не сжал девичьей руки. Они приближались к лемурам, звеня кандалами.
— Мне страшно, — сказала она. — У них такие скользкие руки.
Лемур-канцлер протянул лапу, чтобы ощупать две очередные головы и записать их в реестр. И вдруг Выливаха гаркнул на него.
— Куда лапы тянешь, жабья икра?! Ты что, не видишь? Здесь барышня.
И ляпнул свободной рукой по лапе канцлера.
— За горячий камень хватайся, а не за наших девчат. Не про тебя!
— Почему? — пожал плечами канцлер. — Именно для нас. Все вы тут для нас, а потом для забвенья… А ну, стража.
Лемуры на ощупь пошли к Выливахе.
— Поставьте его на колени, — спокойно сказал канцлер.
Слепцы приближались, шаря руками в воздухе. Девушка в ужасе прижалась к Гервасию. Узники ладьи тоже жались к нему, чтобы быть вместе. А он с отчаянием смотрел на неумолимое кольцо, которое все сжималось и сжималось.
И вдруг он вспомнил, как не выносит даже самой малой жары вечно холодная чешуя рыб. А вспомнив, сорвал с груди яркую, как горячий уголек, шипшину и начал водить ею вокруг себя. Лемуры приближались.
Но вот заколебался один… другой… третий. Четвертый вдруг сделал шаг назад… Начали отступать и другие. И тогда Выливаха захохотал.
— Что, хватили, как сом горячей каши?! Куда идти, хамье?
И сам двинулся во главе колонны через вражий строй…
…Их привели в помещение с голыми стенами, в приемный покой Смерти. Только две двери было в нем: та, в которую они вошли, и еще одна, куда они должны будут войти и исчезнуть. Канцлер подошел к привратнику у другой двери и сказал ему:
— Передай, в море взбунтовалась Ладья Отчаяния. Я приказал арестовать Перевозчика. Но эти бандиты все равно горланят песни, как пьяные, и ругаются, как матросы, и, когда проходили через врата Ужаса, умышленно мерзкими выстрелами оскверняли святое место.
— Так почему у них не отняли пищали? — недоуменно спросил стражник.
— Эти пищали отнять у нас можно только с жизнью, парнище, — сказал Выливаха.
Узников оставили одних. Они ждали час, и другой, и третий, и, вероятно, пали бы духом, если бы не Гервасий. А тот только головой качал:
— И тут не лучше, чем на земле.
С рук людей вдруг сами стали спадать цепи, и все поняли, что настал судный час. А потом в двери явился стражник и возвестил:
— Выливаха Гервасий, жизни — тридцать три года.
Гервасий поднялся со скамьи и обвел глазами свою мятежную шатию.
— Смелее, хлопцы… Мне весело было с вами.
— Я с тобой, — сказала девушка. — Мне страшно будет без тебя.
— Чего, глупенькая?.. Брось… Это недолго… Возьми вот цветок, чтобы не было так одиноко, когда пойдешь туда…
Он погладил ее по голове и подумал одно только слово — "жаль". А потом подморгнул людям наглым левым глазом и, безоружный, без цветка, направился в смертный покой.
Комната была высокая, как костел, и острые своды терялись в темноте, а за стрельчатыми окнами лежала вечная темень. И комната была пуста — только стол да два кресла, да шахматная доска на столе.
Стены были обтянуты серым пыльным сукном. Прямо перед Выливахой в дальней стене была низкая темная дверь, самая последняя из существующих в мире Памяти и в мире Забвения. Всю ту стену и дверь заткала паутина. Словно черные блестящие лучи, разбегались во все стороны нити толщиной с руку. И, как чудовищное черное солнце, сидел в стечении этих лучей косматый огромный паук с серебряным крестом на спине — Арахна, ткущая паутину вечности.
А за столом в одном из кресел молча восседала Смерть.
— Добрый вечер дому сему, — сказал Выливаха.
Молчание.
— Ты что же это, Гервасий? — сказала наконец Смерть. — За всю мою доброту, за цветок, за последний глоток вина, дозволенный мною, — ты взбунтовал Ладью Отчаяния.
Выливахе вдруг стало смешно.
— Ты вроде нашего великого канцлера, — сказал он. — Дерет последнюю шкуру и еще требует, чтобы ему за это кричали "спасибо"! Начальство, верно, везде одним лыком шито.