Лагум
Шрифт:
Я похлопываю по столику, как когда-то, старые ритмы возвращаются, но с трудом, потому что сегодня я взволнована, и так, в волнении, завершаю часть своих записок на песке. И пока жду Марию, сейчас, сидя в постели, я пытаюсь привести в порядок бумаги с записями, чтобы их спрятать, как напуганный ребенок, далеко под кровать, потому что там я храню эту гору записей в синей папке, понимая, и почему волнуюсь: потому что, когда писала последние строки сегодняшних записок и в который раз ощутила, что в этой комнате пребывает покой, в бывшей комнате для прислуги, на улице Досифея, 17, второй этаж, я случайно взглянула на свернутую газету, лежащую на чиппендейловском столике, у самого моего изголовья (да, опять столик, и опять газета на столике, и опять «Политика», жизнь каждого, похоже, содержит свои предметы-знаки), и, наконец, поняла, что означает тот факт, что сегодня воскресенье, 25 ноября 1984 года. Я слишком стара, чтобы не суметь понять, — не может быть случайностью, что именно сейчас я взглянула на газету, лежащую на столике, как не может быть случайностью то, что именно сегодня,
А ну-ка, я попытаюсь подойти к этой неясности с той стороны, которая мне кажется знакомой: начну с газеты, взяв ее со столика, на котором остается моя рука, ухоженная, но постаревшая, вся в набрякших, узловатых венах и с тусклой, пергаментной кожей.
По сравнению с той первой, сорокалетней давности, иллюстрация в это воскресенье, в этом, еще продолжающемся сегодня, иллюстрация, которую будут хранить в архиве «Политики», выглядит мирно и неинтересно, но на самом деле она не неинтересная, и не слишком мирная. На нескольких первых страницах публикуются, как это принято, подробные отчеты с 18-го пленума Центрального комитета Союза коммунистов Сербии, с речью председателя этого комитета, главы Партии Ивана Стамболича [117] .
117
Иван Стамболич (1936–2000) — крупный политический деятель, председатель Президиума СФРЮ (1986–1987), премьер-министр Сербии (1978–1982). В августе 2000 г. был убит.
«Все, что хорошо для Югославии, хорошо и для каждой республики и автономного края» и «Мы всегда были партией перемен». Проблема этих их речей в том, что ораторы и не замечают, что вот так, десятилетиями, они используют одни и те же слова и выражения, почти в том же синтаксическом порядке, уверенные, что произносят новое содержание. Никто их не научил, что затасканные слова в затасканных конструкциях не могут ни породить, ни передать ничего похожего на новые смыслы, даже, если предположить, что они есть, а их нет. Язык предупреждает, но они пренебрегают этим предупреждением. Дальше, правительство Кипра внезапно подало в отставку, и ураганный ветер над Европой не стихает, а ноябрьская весна в юго-восточных районах Югославии, до вчерашнего дня с температурой 22 градуса по Цельсию, уходит, температура резко падает, на ноябрьских праздниках [118] прогнозируют резкое похолодание. В Бугойно [119] открыт музей «Тито в наших краях», а в Валево [120] состоялось поминовение Протоиерея Матии Ненадовича [121] , направлены поздравления председателю Исполнительного веча Сабора Социалистической Республики Хорватии Анте Марковичу [122] в связи с шестидесятилетием, а в Народном театре в Белграде заседал товарищеский суд, на женской странице печатают рецепт шницеля по-милански, на полосе, предусмотренной для очерков с продолжением, расследуется, как (и за что) была убита Индира Ганди.
118
День Республики — государственный праздник в СФРЮ, отмечался 29–30 ноября.
119
Город в центральной Боснии.
120
Город в Сербии.
121
Протоиерей Матия (Матфей) Ненадович (1777–1854) — выдающийся сербский военачальник, государственный деятель и дипломат.
122
Анте Маркович (1924–2011) — государственный деятель, председатель правительства СФРЮ (1989–1991), последний премьер-министр социалистической Югославии.
(Нет, господин Оруэлл, хотя война в Афганистане длится уже пять лет, а в Южной Америке везде и всюду бушуют повстанческие движения, при этом речь идет о герилье, вооруженной самым современным оружием, американским или советским, хотя Хомейни по-прежнему возглавляет свой кошмарный режим, а румыны голодают под властью Чаушеску, хотя в крупнейших городах Европы не прекращаются террористические атаки и захваты пассажирских авиалайнеров крупных авиакомпаний, год 1984 — не тот, не тот твой. Может быть, это будет 1994, или, скорее, 2004, цифра звучит достаточно зловеще, с этими двумя нулями и четверкой. Может быть, безумное одичание XX века в конечном итоге станет явью в его конце, потому что и человечество, так сказать, чем старше, тем безумнее. В Аргентине, — и это одна из сегодняшних новостей, — обнаружена наскальная живопись пещерного человека, 12-тысячелетней давности: человек 12 тысяч лет назад оставил ее потомкам, чтобы они обнаружили прекрасные рисунки на стенах пещер, а человек XX века в земных глубинах оставляет потомкам чудовищные массовые захоронения. И оставляет их во всех концах света, а больше всего, похоже, в цивилизованной Европе. Таков путь из 1984 в 2004, господин Оруэлл, а два или пять десятилетий разницы во времени — погрешность, которой можно пренебречь.)
Вот
Нас-то они точно не амнистируют.
Я лежала на кровати, на той же самой, на которой лежу и сейчас, только в том сейчас на сорок лет моложе, воскресное утро, наконец, начало светлеть, но еще было очень холодно. Я больше не похлопывала по столешнице красного дерева, а только ее поглаживала. Я вдруг даже перестала дрожать.
Сомнений не было: заголовками в сегодняшней «Политике», воскресенье, 26 ноября 1944-го, это сейчас мне отправляло сигналы, к которым я обязана была прислушаться: я должна была действовать немедленно, сейчас!
Я вскочила с постели, собралась, подложила в печку (видишь, не могу сказать плита, потому что это стало бы предательством языка, на котором я в том сейчас не только говорила, но и думала) остатки просушенных веточек и старый картон, разложила для просушки мелкие веточки каштана, собранные сегодня утром в скверике перед городской комендатурой, пользуясь остатками посуды, избежавшей конфискации имущества «целиком и полностью», накрыла, как можно красивее, стол для воскресного завтрака, на который будут поданы остатки вчерашнего, субботнего ужина, оставила Марии и Веле записку, что ушла за покупками и не знаю, когда вернусь.
Меня совершенно не смущало, что я имею дело только с остатками, чтобы не сказать, с отбросами. Мне это казалось совершенно нормальным, уже.
Записка, которую я оставила своим детям, содержала не полную ложь: да, я уходила, но не за покупками, а шла вымаливать, и, да, шла не за провизией, а за помилованием, и, конечно, не знала, сколько это хождение продлится.
Я предполагала, что ходить придется долго, потому что маршруты были неизвестны. В городе, где родилась и жила, я теперь терялась, словно все направления были перепутаны, а указатели переставлены.
Город мне стал незнакомым.
Ну, и пусть. Неважно.
Я ходила, а день проходил, воскресенье, 26 ноября 1944, мрачный и ледяной, может быть, шел и дождь, может быть, и дождь со снегом, не помню, мимо шли прохожие, довольно редкие, молчаливые, все что-то несли, это помню, и спешили, как и я; грязь чавкала моими старыми туфлями на микропорке, смесь песка и кирпичной крошки, карпатской пыли и концентрированного страдания, исчезнувших сапог и спекшейся крови. Я скользила, оступалась и спешила, добиралась до разных концов города; повсюду зияли развалины, двухэтажные и трехэтажные дома, превратившиеся в кучи камня и обломков, многоэтажные, чаще всего, словно разрезаны пополам, и одна половина еще стоит, а второй нет, там остались разделенными надвое супружеская кровать или платяной шкаф, или только стул, зависший над пропастью рухнувших этажей, осиротевшие немые куски предметов, лишенные смысла; одна ваза, толстого синего простого стекла ошеломила меня тем, что стояла ровно, с уже засохшими хризантемами, на ночном столике в углу комнаты, которой больше не было, остался только этот угол на несуществующем четвертом этаже здания, которого тоже больше не было, от него остался лишь семиэтажный каркас, воздвигшийся над хаосом ничтожности здесь, где когда-то был угол Призренской и Сремской улиц, здесь, где сегодня автомобили с Бранковой поворачивают в туннель, выходящий на улицу Моше Пияде.
Я в тот день дошла и до него, до Моше Пияде [123] , о живописи которого профессор Павлович (как я, с совершенно ясными намерениями, прежде всего, вспоминала об этом, да) думал весьма благосклонно, и весьма благосклонно писал в то время, когда этот одаренный художник, выросший в Белграде, в квартале Дорчол, в той, еврейской его части, пострадал из-за своих убеждений. Это было недопустимо, даже если речь идет о коммунистах, считал профессор Павлович. Я дошла и до него, но только в конце хождений по грязи и лужам, в этот черный день, в это воскресенье, когда благорасположенность судьбы, которая, как мне казалось, снизошла на меня ранним утром, в скверике перед городской комендатурой, и у колониальной лавки на улице Узун-Мирко, — ведь это все тот же день, воскресенье, 26 ноября 1944-го, долгий-предолгий день, — благорасположенность оставила меня совсем, словно ее никогда и не было. Словно я ее придумала.
123
Моше Пияде (1890–1957) — крупный деятель партизанского и национально-освободительного движения, политический и государственный деятель, один из ближайших соратников Й. Броза Тито. Выходец из сефардской общины Белграда, до Второй мировой войны был художником.