Лакомые кусочки
Шрифт:
— Ах ты, батюшки, вся употела! — пыхтела Энни, поднимаясь по лестнице. Выйдя на площадку, она поежилась и поплотней запахнула накидку: — Черт, а здесь-то холодина! Надо поскорей убираться отсюда, не то замерзнем и окаменеем, как те горгульи.
Старуха встала рядом с Эддой и, задрав подбородок, обвела взглядом окрестности.
— Н-да, унылое зрелище. — Ее пронзительные глаза-буравчики, обрамленные сетью морщин, оглядели свинцовое небо, траурный лес и иззубренную снежную линию, отделяющую одно от другого. — Погляди на этот чахлый костер, что развели цыгане. Удивляюсь, как они выживают в своих грязных норах. Когда я жила рядом с ними, в одну из зим сама чуть не околела с голоду. На будущей неделе, пожалуй, отправим им половину поросенка, немного морковки и капусты. Да, и несколько одеял. Когда-то они делились со мной последними крохами…
Старуха пожевала губами и вдруг заметила, что Эдда внимательно на нее смотрит.
— Я забыла про этот народ, — смущенно сказала она, — с тех пор, как разбогатела. Сидела в своем шикарном доме, будто королева, пока не появилась ты. Свалилась на мою голову! — Энни ткнула девушку в бок тонким скрюченным пальцем. — Расшевелила меня, открыла мне глаза.
11
Я гнал этих шлюшек от самой мельничной плотины — я, Баллок Оксман, прежде не смевший поднять глаз на женщину!
— Я — Баллок! Грозный Медведь! Ррр-ррр-ррр! — Воплощая собой дух весны, я с ревом гнался за девушками.
Сбившись в кучу и толкая друг дружку, они громко визжали и неслись по улице Прачек, мимо ручья и отбивальных плит. Безумный топот их башмаков и оглушительные крики эхом отражались от стен домов. Я схватил одну из девиц за подол и смачно расцеловал в обе щеки, испачкав их чернотой.
— А-а, гадкий медведь! — завопила она, но я бросил ее и помчался дальше, прежде чем она успела меня ударить.
Почти все девчонки побежали прямо, но некоторые метнулись в узкий переулок Мучеников, за которым стоит монастырь Ордена Угря. Теперь требовалась сущая ерунда: если бы хоть одна из них споткнулась, все остальные кучей повалились бы на нее, а я прыгнул бы сверху и перемазал всех жирной сажей.
Ура! Мне повезло еще больше: с другого конца переулка навстречу бежали Филип и Ноэр. На Ноэре кроме медвежьей шапки была надета еще и маска, закрывавшая глаза.
Девицы взвизгнули и развернулись, намереваясь удрать в обратную сторону, но там уже поджидал я. Отличная получилась ловушка! От страха девчонки совсем потеряли голову и заверещали еще громче. Суматоха, писк, толкотня — я как будто накрыл крысиную нору, откуда во все стороны брызнули маленькие юркие детеныши.
Я пошире расставил руки, чтобы поймать как можно больше добычи, и бросился на толчею. Передо мной вдруг что-то сверкнуло, как будто мне по мозгам ударили молотком, каким подковывают лошадей, только серебряным, или ледяным, или… Потом, когда Филип и Ноэр навалились с другой стороны, все опять повторилось: вспышка, удар, холод и серебристая рябь перед глазами.
— Обязательно орать мне в ухо? — возмущенно пискнула девчонка впереди, хотя я не помнил, что кричал. Толпа все еще раскачивалась туда-сюда, и я вдруг услышал, как сперва Ноэр, а за ним Филип коротко тявкнули, как щенята, на которых наехала телега. Меня словно бы накрыло горячей волной страха, страха и растерянности перед непонятной серебряной вспышкой. Что это было? Остановиться бы на минутку и подумать.
Но в День Медведя останавливаться нельзя — остановить тебя могут только булочники. Мы должны бегать, пока не рухнем от усталости. Почти сразу же после этого Ноэр, наполовину слепой из-за своей маски, попался прямо им в руки. Его подкараулили на углу Перчаточной улицы, шарахнули по башке мешком с мукой — бум! — и все вокруг стало белым. Путь был свободен, я мог спокойно бежать дальше. Эх, лучше бы они поймали меня. Пот катился с меня градом, я едва передвигал ноги.
Вскорости булочники занялись и мной. Собрав последние силы, я рванулся бежать, но через некоторое время мешок с мукой глухо огрел меня по затылку, я ткнулся носом в булыжник, и мир накрыло белым. Голова больно стукалась о мостовую, пирожник Падер отчаянно молотил меня по ребрам.
Потом все пили, много и долго, в «Свистке» у Келлера, и я уже ни о чем не думал, только хохотал, подначивал Ноэра и распевал «Тощего солдата», все куплеты от начала до конца, а самые непристойные — особенно громко. Позабыв обо всем на свете, я макал кончик носа в славную белую пену, которая густо покрывала келлеровский эль, золотистый и мягкий, будто мед, холодный, горький и чистый, как мать-настоятельница Ордена Угря.
Затем все перебрались в главный зал ратуши, где нас ожидало пиршество. Святые небеса! Такой богатой еды я в жизни не пробовал. Там были моллюски, привезенные из Бродхарбора, похожие на кошельки или веретенца, которые нужно расколоть, чтобы добраться до белого мяса. Вкуснятина! Ко всем блюдам подавались невероятные соусы, таявшие во рту.
Где-то посреди празднества, среди вин, льющихся рекой, пения фанфар и барабанной дроби, я заснул. Этого следовало ожидать: я целый день пробегал, как сумасшедший, две ночи до этого не спал от волнения, так что ничего удивительного. Пир продолжался, но теперь уже словно во сне, в безумной круговерти искаженных страхом или сияющих лиц, мелькающей перед глазами булыжной мостовой. Воспоминания целого дня смешались, слились в одну расплывчатую бесформенную картину и заполнили собой глубокую чашу сна.
Следующим, что я почувствовал, был взрыв шума и света, который обрушился на мою голову. Оказалось, кто-то просто раздвинул шторы, и из окна хлынул яркий свет весеннего солнца, бьющего сквозь кучерявые белые облака.
Я обнаружил, что лежу в каком-то странном помещении, в одной из гостевых комнат трактира, причем не самой дешевой. Помимо меня тут же находились трое остальных Медведей: Денч уже избавился от медвежьей шапки и куртки и обнажил волосатую грудь; Филип и Ноэр еще не сняли шкуры, сквозь прорези в Ноэровой маске было видно, что его глаза крепко зажмурены.
— Ну и вонь! Сперва перепились пивом, а потом всю ночь портили воздух! — воскликнула сестра Келлера, заслоняя свет своей тушей. Выставив огромную грудь, она уперла жирные руки, похожие на свиные окорока, в такие же необъятные бедра.
— Погоди, еще не так завоняет, когда я скину штаны, — проворчал Денч, закрывая глаза рукой и щурясь от слепящего света.
Сестрица Келлера расхохоталась своим громовым смехом и, тяжело топая, убралась из комнаты.
— У меня все болит, — пожаловался Филип, не открывая глаз.