ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
Шрифт:
— Ее отец — профессор Лейдло, преподает биохимию в Гилморхилле. Найду для тебя адрес, так и быть. По голосу слышу, ты здорово… не в себе.
Спустя полчаса Toy позвонил в дверь, которую открыла миссис Лейдло со словами:
— Входи, Дункан.
Toy, уже отчаявшийся попасть в этот дом, воспринимал свой приход почти нереальным.
— Простите за опоздание. Сбился с дороги.
— Опоздание? Да Марджори еще не готова.
В вестибюле поблескивала темная мебель, на стенах в позолоченных рамах висели темные пейзажи. В огромной голубой керамической вазе лежали
— Это отец Марджори — о, да вы ведь виделись в пятницу. Посидите немного вместе, а я пойду попытаюсь поторопить дочку.
Toy, стараясь держаться непринужденно, сел. Профессор за рулем казался тихим, скромным книжником, сейчас его негромкий предупредительный голос только подчеркивал массивность его фигуры. Наклонившись вперед, он пощекотал за ухом у Джибби, растянувшегося на коврике у огня.
— Вы играете в гольф? — мягко спросил мистер Лейдло.
— Нет. Но мой отец играет — вернее, играл во время войны. Но он больше увлекается альпинизмом.
— А-а.
Toy, откашлявшись, продолжал:
— Я немного учился гольфу в школе, но игра требовала большего внимания, сосредоточенности и точности, а я к этому не был готов.
— Да, верно, — заметил профессор. — Игра непростая, для нее необходимо… терпение.
Они помолчали, но тут маленький желтый волнистый попугайчик шумно опустился на плечо Toy с криком:
— Скорее, Марджори! Добрый мистер Черчилль! Скорее, Марджори!
— А, это волнистый попугайчик! — воскликнул Toy.
— Именно. Мы зовем его Джоуи. Я уверен, что видел вас в университете.
— Я иногда делаю эскизы в здании медицинского факультета.
— Для чего?
— Чтобы изучить человеческие внутренности. И конечно, смерть.
— Зачем?
— Глупо делиться с миром тем, на что ты боишься взглянуть. Мне хочется любить мир, жизнь, Бога, природу и так далее — но мне мешает боль.
— От боли вреда нет. Она предупреждает организм о неполадке.
— О да, я знаю, что боль обычно благо для нас, — возразил Toy, — но какое благо она несет женщине, вынашивающей плод без рук и ног, с лицом на макушке? В чем ее благо для младенца?
— Я рассматриваю жизнь на клеточном уровне, — заметил профессор.
После паузы оба вдруг заговорили одновременно:
— Как у Марджори?..
— Расскажите мне о гольфе…
— Прошу прощения, — извинился Toy. — Как у Марджори — что?
— Как у Марджори идут дела в школе?
— Я… я не знаю. На каком она курсе?
— Полагаю, на втором.
— Тогда, по всей видимости, успешно, — сказал Toy. — Второй курс почти никто не проваливает, — добавил он.
— Я думал, вы с ней сокурсники, — проговорил профессор слегка неприязненно.
— Вовсе нет, — сухо пояснил Toy.
В комнату вместе с матерью вошла Марджори. На ней было платье в цветочек, в ушах — длинные серьги, груди обрисовывались заметнее обычного. Волнистый попугайчик, порхнув ей на плечо, прощебетал:
— Скорее, скорее, Марджори! Добрый мистер Черчилль!
Марджори,
— Проказник Джоуи выдает наши секреты, — проговорила миссис Лейдло.
— Извини, что заставила тебя ждать, Дункан.
— Я сам сильно опоздал, — сказал Toy.
— Давайте-ка отправляйтесь, — добродушно поторопила их миссис Лейдло.
Стоя на пороге, она проводила парочку взглядом. У Toy было ощущение, будто он ребенком идет в школу вместе с сестрой. На тротуаре Марджори, нервно замявшись, выпалила:
— Дункан, надеюсь, ты не очень на меня рассердишься, но, когда я согласилась пойти с тобой сегодня в кино, я совсем забыла, что договорилась встретиться с подругой… она очень славная… Ничего, если она пойдет с нами? Она живет тут, рядом.
— Конечно! — воскликнул Toy и с жаром заговорил о чем-то, желая скрыть, что подавляет внутреннее недовольство.
У ворот в густой живой изгороди Марджори шепнула, что долго не задержится, и оставила его одного. Вечер был холодным: блестки инея сверкали на мостовой в свете уличного фонаря. Toy услышал, как открылась дверь, донесся высокий голосок Марджори и еще чей-то, тоном ниже. Наконец дверь захлопнулась, и перед ним появилась Марджори: между ее сдвинутыми бровями пролегла легкая складочка.
— Извини, Дункан, но подруга не может с нами пойти. Скорее всего, она простужена.
— Ну что ж поделаешь, ничего страшного.
Марджори послала ему благосклонную улыбку. Toy обеспокоили образовавшиеся при этом складочки в углах ее рта. Если она будет часто улыбаться так, то лет через десять-двенадцать там пролягут морщины.
На сеанс они опоздали. Любовные сцены на экране заставляли Toy острее ощущать близкое присутствие Марджори. Он придвигался к ней поближе, но она сидела, неподвижно выпрямившись, и напряженно смотрела перед собой, так что Toy, удрученно достав коробку шоколадных конфет, время от времени покорно вкладывал их по одной в рот Марджори. После сеанса у ближайших кафе стояли очереди, и они поехали домой. Сидя на верхней площадке автобуса, Toy не сводил глаз с профиля Марджори на черном фоне окна. Вид Марджори исполнял его ужасом и восторгом: ему нужно было приблизиться к ней, а времени почти не оставалось. В отчаянии Toy пытался придумать, что можно сделать одной силой взгляда. Глаза Марджори под темными тонкими бровями были опущены; на лице, несмотря на упрямый подбородок, застыло потерянно-отстраненное выражение; каштановые волосы были стянуты в плоский узел на затылке, а мочка уха выглядывала сквозь них изысканным срезом морской раковины. Повернув голову, Марджори поглядела на него вопросительно. На лбу у Toy выступил пот.
— Можно мне… взять тебя за руку?
— Конечно, Дункан.
— Странно. Когда я обращаюсь к тебе с просьбой, то обычно уверен, что ты ее исполнишь, однако дрожу так, будто мне заведомо отказано.
На горле у Марджори забилась жилка от едва сдерживаемого смеха.
— Неужели, Дункан?
Держать руку Марджори в своей Toy было приятно скорее тем, что это имело символический смысл, но стоило им соприкоснуться плечами, как его затопило чувство безмолвного освобождения, и все мысли исчезли бесследно, а заодно с ними и грызущее беспокойство, что же делать дальше, когда они доберутся до ее дома.