Лара

Байрон Джордж Гордон

8.

Всё это странно: в юности былой Он жаждал наслаждений, рвался в бой; Любовь, сраженья, море, — все пути, Где б мог восторг иль гибель он найти, Изведавши поочередно, он Был радостью иль мукой награждён, Не пошлой серединой; чувствам был Защитою от мысли самый пыл; В нём было сердце бурею полно, И презирало бунт стихий оно; Дух упоенный небо наблюдал: Неужто там сильнейший обитал? Всех крайностей невольник, как был он От этих снов безумных пробуждён? Бог весть! когда ж виденье унеслось, Он проклял сердце: не разорвалось!

9.

Вникал он в книги нынче; до того Сам

род людской был книгою его; Теперь, случалось, вдруг он рвался прочь От всякого общения. Всю ночь Тогда его шагов метался звук Вдоль зал, где предки хмурились вокруг С портретов грубых. Слуг в такие дни Он редко звал, но слышали они «…пусть будет это тайной, — глас иной, И меньше походил он на земной. Смешно сказать, да только ты бы сам Ни слуху не поверил, ни глазам. Зачем он вечно устремляет взгляд На страшный череп, что из гроба взят Рукой безбожной, и теперь лежит Меж книг его, как будто сторожит? Зачем он бродит ночи напролёт, Гостей иль музыкантов не зовёт? Всё, всё неладно — в чём же корень зла? Иной, быть может, слышал, но была Та повесть слишком давнею; умней Лишь осторожно намекнуть о ней, А захотел бы — мог бы…» Так порой Болтали слуги Лары меж собой.

10.

Стояла ночь; на зеркале реки Всех ярких звезд сияли двойники; И воды с виду свой прервали путь, Меж тем спеша, как счастье, ускользнуть, Поймав волшебный, точно райский, свет — Огней бессмертных неба дальний след. У самых вод — густых деревьев ряд, Цветы, что пчёлам пиршество судят; Диана из таких венки плела, Невинность их поднесть Любви б могла; Ковром они устлали берега, Сверкающей змеёй вилась река; Всё так дышало миром, что сейчас Не испугал бы даже призрак вас; Сказали б вы, что силе злой невмочь Предстать в подобном месте, в эту ночь! Вот миг, добру принадлежащий весь, — Так Лара счёл, и не остался здесь, Свернул в молчанье к замку своему. Вид этой ночи мукой стал ему; Пришла о прошлом память вместе с ней, О небесах иных — ещё ясней, Где ночь нежней, и ярче лунный свет; Он вспомнил о сердцах, что нынче… нет, Он бурю предпочтёт! пускай бы шквал Его чело безжалостно хлестал, А ночь такая, прелести полна — Как насмехается над ним она!

11.

Опять — под свод угрюмый; в тишине, Здесь тень его метнулась по стене, С которой смотрят лики прошлых лет. Какой ещё могли оставить след Святой и грешник? Склеп, в своих стенах Сокрывший всё: и промахи, и прах; Туман преданий; пышных полстолбца Для хроники, где сказкам нет конца; Хвала и брань тут сыплются; похож Обман на правду, истина на ложь… В раздумье бродит он; на мрамор плит Свет лунный пал, решёткою разбит; И лепка сводов, тонущих во мгле, И сонм святых, застывших на стекле В молитве вечной, — ожили тогда, Но жизнью той, что смертному чужда; Он сам казался духом в этот миг: Клубящийся плюмаж, и мрачный лик, И смоль волос — придали всё ему, Чем ужас наделяет гроба тьму.

12.

Вот полночь; всё уснуло; тьма страшит Светильник слабый; так огонь дрожит, Как будто он боится мрак рассечь. Что там? В покоях Лары — шепот, речь, Вдруг возглас, полный ужаса призыв, И взвился крик — и канул, ночь пронзив! Услышан ли? Но отзвук поднял слуг; Безумным эхом взорван спящий слух; И каждый в дерзости своей дрожал, Когда на крик о помощи бежал, Едва-едва успев свечу разжечь, И в страхе на ходу схвативши меч.

13.

На мраморе, средь бликов и теней, Как мрамор холоден, луны бледней, Он был распластан; меч лежал у ног. Казалось, Лара выронил клинок В нездешнем страхе; но с его чела Тень вызова доселе не сошла; Не сразу сдался он; не только страх — Прочли и жажду схватки на устах; Угрозы смутной возглас в них застыл, Проклятье гордости, лишенной сил; Страшна недвижность приоткрытых глаз, Но взор остался прежним и сейчас; В беспамятстве — глядел он пред собой, Как гладиатор, бросившийся в бой. Его приподымают… О! вздохнул И что-то молвит; вздрогнул — и стряхнул С себя оцепененье; щёки вновь Окрасила волною темной кровь, Но дико бродит взор его вокруг, И слугам непонятен речи звук, Хотя слова отчётливо слышны. Да, верно! это речь иной страны, Иной бы слух внимать ей должен, но — Для слов, увы, замкнулся он давно!

14.

Тут паж к нему протиснулся; средь них Лишь он, похоже, в эти речи вник И побледнел; вернее знака нет, Что их не должен был услышать свет, Что паж не разъяснит их никому; Склонившись к господину своему, Он шепчет сам слова земли иной — Должно быть, то язык его родной; И этой мягкой, нежной речью он Прогнал давивший Лару тяжкий сон, Коль сновиденьем сражена была Душа, что на земле свой ад нашла.

15.

В нём память страшной яви — или сна Осталась заживо погребена. Рассвет обычный Лару воскресил; Ни лекаря позвать он не просил, Ни привести духовного врача; Всё тот же он — в движеньях и в речах; Занятьям прежним посвящает день, Не чаще на чело ложится тень; Коль стал страшить его приход ночей, Сокрыл он это от чужих очей; Но что до слуг — любой бы угадал, Что страх недавний их не покидал. Цепляясь друг за друга, стороной Они обходят проклятый покой; Шагам ли отзовётся камень плит, Расшитая ль завеса зашуршит, Застонет ветер, знамя ли плеснёт, Проноет дверь иль нетопырь порхнёт, — И задрожат они, коль мрак ночной Стоит в печали за седой стеной.

16.

Пустые страхи! Больше не пришла Минута неразгаданного зла. Иль притворившись, что забыл о ней, Пугал их этим вождь ещё сильней? Неужто он не помнит ничего? Ни разу слово, взгляд иль речь его С тех пор не выдавали боль души. Его ли это крик в ночной тиши Всех поднял на ноги? Его ль уста Шептали речи дикие тогда, А взор был страшен? Не осилив мук, Его ли сердце оборвало стук? Он, так страдавший, как он всё забыл, Когда трепещут все, кто рядом был? Иль память с тайной неразлучна в нём? Но тайна грызла б сердце день за днём; Причины не позволив угадать, Последствия дала бы увидать. Опять не то: он всё держал в себе; Подобных чувств не разгадать толпе, А смертному в слова их не облечь: Под гнётом мысли задохнётся речь.

17.

Он вызвать мог равно в людских сердцах Приверженность, вражду, пристрастье, страх; Хвала ему не молкла — и хула, А в центре споров жизнь его была; Молчанием он толки возбуждал, Но кто бы разглядел иль разгадал Чем был, чем стал он? Всем узнать дано Его происхождение одно. А если к равным полон он вражды? Средь них его веселым счёл бы ты, Но видели стоящие вокруг: В усмешку чёрствую ссыхалась вдруг Улыбка, изогнувшая уста, Глаза же не смеялись никогда. И всё ж порой они теплели: он Едва ль жестокосердным был рожден; Но тут себя за слабость упрекал И вновь броней он сердце облекал; Гордец и шагу не желал ступить, Чтобы его сумели полюбить; Казнясь, что некогда терял покой От нежности, недремлющей тоской Он приневолен к ненависти был: Когда-то слишком сильно он любил.