Ларец
Шрифт:
– Ишь надумала, родному отцу ножом грозить! – барон Георгэ кинул из-под бровей суровый, но все ж веселый взгляд.
– Что ты сказал? – Катя онемела.
– Ладно, прости. Не так начать надобно было, издалека. Сердце по тебе стосковалось, да и озлила ты меня ненароком, сказав, что, мол, сирота…
– Так я ж… я вправду так думала. Откуда мне знать, – Катя не верила, не могла поверить, что перед нею – ее отец. Хотя – отчего? Разве не считала она себя с первых годов цыганкою, разве не дразнила ее так сабуровская дворня? Ей радоваться надобно! Но так трудно обрадоваться, когда близок оказывается чужой, вовсе чужой человек! Легче было б сейчас поднять сто пудов, чем обнять его!
– Меньше я виноват, чем ты думаешь, – цыган тяжко вздохнул, словно ухнули
– Я, дядюшка Георгэ, пойду, пожалуй, прутьев на удилища нарежу, – впервые подал голос молодой спутник барона.
Цыган кивнул. Вытащив из-за голенища нож, парень пару раз подбросил его в воздухе, поймал на лету и легкою поступью углубился в чащу.
– Садись, Кандилехо, в ногах правды нету, – барон подкинул хворосту в огонь.
– Это так по-цыгански Катерина будет? – спросила Катя, наблюдая за собеседником своим сквозь прозрачные огненные языки.
– Так зовут тебя. У нас, цыган, два имени от рожденья. Одно обычное, для горгио, что суть не наши. Цыганское имя горгио нам открывать нельзя. Другое имя – для тех, кто из наших шатров. Кандилехо же означает пламя, огонь либо светильник. Ты, что ли, хлеб с салом ешь, коли плошку разбила. Разговор-то долгий.
– Расскажи мне… – попросила Катя, хотя цыган и без того собирался рассказывать. – Разве я подкидыш?
– Нет. Или сердце не указывает тебе, кто была твоя мать?
– Что может указывать сердце, когда я ничего не могла запомнить? – возразила Катя. – У господ хоть персоны писаные есть, они умерших в лицо знают. Коли б у меня был хоть маленькой портретик в коробочке, что зовется миниатюрою…
– Тринадцать годов назад наш табор стоял близ села Сабурова, – начал цыган, шевеля палкою тлеющие угли. – Был я тогда молод и однажды встретил на берегу пруда, где поил коня, дивной красоты девицу, что пришла полоскать белье. Тяжелую корзину несла она на голове, а сия привычка придает девушкам воистину царственную осанку. Верно, в дальних предках ее были аланы, поскольку у русских эта манера редка. Родственной показалась мне ее смуглая кожа и темнота волос. О, эти волосы огорчили мое сердце! Не вдруг понял я, что заплетены они в две косы, значит, не девица была передо мною, но мужняя жена. Трудно мне рассказывать о том, Кандилехо. По годам твоим еще не должно понимать, какою жалкой сухой соломой оказываются порой обычаи и запреты, когда вспыхивает пламень страсти! Но чем мне оправдаться, когда тебе не должно еще этого понимать?
– Не оправдывайся ничем, просто расскажи.
– Это была Матрена, это была твоя родная мать. Не так давно была она выдана замуж и почитала себя щасливой. В этом заблуждении она провела бы всю жизнь, и я не ведаю, хорошо то или плохо, но тебя б не появилось на свете. В то время еще не был я бароном. Мы вольные люди, но беспрекословно подчиняемся своим старшим. Табор должен был уходить на полгода, и я не вправе был остаться. Матрена хотела соединить всю судьбу свою с моей, презрев родные обычаи. Но к тому времени еще не нашла она в себе решимости. Когда б я знал, чем все завершится, я увез бы ее силой! Но мы положили, что я ворочусь за нею через несколько месяцев. Что застал я по возвращении! Одна старуха, как узнал я после, что прочила собственную дочь за того, кто стал мужем Матрены, затаила на нее злобу. Она и нашептала ему, что жену его нередко видели в березовой роще гуляющей с цыганом!
– Ты убил эту старуху? – гневно воскликнула Катя.
– Нет, – цыган печально улыбнулся. – Мужчина не может убить старуху. Молодую женщину – может, старую – нет. Но слушай дальше. Гордая Матрена ничего не стала отрицать, хотя спасла бы ложью свою жизнь. Узнавши, что ты – дочь цыгана, муж зарубил ее топором. Верно, хотел он убить и тебя, но рука его не поднялась на младенца. Вместо того он лишил себя жизни сам.
– А отчего ж ты не украл меня?
– Табор наш стоял под деревнею под названьем Грачевка, – издалека ответил цыган. – Больше, чем стоило того, я задержался в тех краях. Вот меня и повязали солдаты – из-за одного цыганского дела. Лет шесть просидел я в остроге
– Я не люблю тебя, я слишком долго тебя не знала, – опустив голову, проговорила Катя. – Я, верно, недобрая, мне дороги только две мои подруги, а до остальных дела нет.
– Пусть сердце молчит, отвечай разумом. Сразу понял я, что ради подруги ты пустилась в путь. Но скучала ли ты по родной деревне и дому за эти месяцы?
– Скучала ли я по дому? – с недоумением повторила Катя. – Не знаю, право, я об том не думала.
– Тебе нравится видеть каждый день новые лица?
– Да! Еще как нравится!
– Так ты уродилася цыганкой. Ворожея говорила мне, ты легка на гаданья по картам и руке. Но вот чего тебе надлежит узнать прежде, чем делать выбор, Кандилехо. Мы, цыганы, особый народ, наши дети не родятся под солнцем, но только под луной. Никогда не найдем мы покоя, нам суждено скитаться до скончания дней. Слушай! – Языки огня, разделявшего Катю и барона, взметнулись вверх, и суровое лицо окрасилось багровыми отблесками, а тени на нем стали чернее. – Было великое царство, колдуны которого знали наперед все, что случится с людским родом. Но царства рождаются и умирают, как люди. И то, подобное столетнему старцу среди людей, наконец ощутило холод смерти. Но взять с собою в могилу знанья они не хотели. И те великие волшебники стали искать, как бы пустить свои знанья гулять по свету после смерти. Мы же были юным народом-ребенком. И волшебники царства, что звалось Египет, стерли из нашей памяти воспоминания родных мест. С тех пор утраченную родину мы зовем Малым Египтом. Они не могли в полной мере поделиться с нами своим умом, ибо мы были дети. И, как детям, они дали нам в руки игрушки. Игрушку дитя не выбросит! Главной из этих игрушек были рисунки, именуемые картами. Они способны открывать будущее, но как бы через игру. Когда карты вырвались из наших рук, люди узнали их страшную силу – они стали играть в них не так! И карты сводят их с ума, но нашей вины в том нету. Увы, мы так и остались детьми, и сами не ведаем, зачем несем в мир свои странные дарования! Мы лживы, как дети, и, как дети, жестоки. Как дети не постигаем мы, зачем дан запрет на чужое добро, коли оно нам приглянулось. Но все же мы должны быть чем есть, ибо в том заложен неведомый смысл.
– Отчего я боюсь мертвых? – решительно взглянув в полные багровых отблесков глаза цыгана, спросила вдруг Катя. – Вить я не труслива!
– У нас не такие отношенья с мертвыми, как у других народов. После ты поймешь это. Но запрету, что наложил Египет, ты покоряешься сама. Он сильнее тебя. Твоя сила должна быть больше, чем у других девушек, – ты рождена из лучшего цыганского колена, что зовется лавари. Лавари – князья над всеми цыганами.
– Так что же, я вроде как из бар? – Катя, не выдержав, хихикнула.
– Ты – царевна, – цыган протянул руку через огонь, и тот словно бы не ожег его. Ладонь коснулась Катиной головы. – Другие цыганы будут покоряться тебе по праву крови.
– Ты слишком много сказал мне… отец. – Катя надолго замолчала, любуясь, как костер пляшет в каждом принадлежащем Нелли камешке. – Но я ничего не могу покуда решить, что с нею все будет в порядке. Я, быть может, должна еще помочь ей, хотя покуда не знаю, правда ли это. Мне теперь надобно в Тверь.
– Ты скоро будешь в Твери, Кандилехо. – Цыганский барон поднялся на ноги. – Моего коня зовут Фараун, в честь нашего давнего бога. Он еще сильней твоего Роха. Мы живо домчим тебя до Твери.