Ларочка
Шрифт:
– Да бросьте вы, это все слова. Что вы драться полезете, из пистолета своего застрелите его? А он своими выходками превратит Ларочкину душевную травму в хроническое заболевание. Сломаете своей заботой жизнь девочке.
Конечно, они не согласились, куда это вдруг отпустить от себя раненое дитятко в чужие люди за тридевять земель! Но зерно сомнения было заронено. Капитан после одной из бессонных ночей осторожно заговорил с Ларисой на эту тему. Она выслушала, ничего не ответила. Позвонил Лион Иванович: ну, что, надумали? Капитан переглянулся с супругой и вздохнул – хлопочите!
Лариса, возвращаясь домой с занятий, вдруг ни с того ни с сего (как будто кто-то дернул за рукав) остановилась у газетного стенда «Гродненской правды» и там, на четвертой полосе, внизу, в углу, увидела ненавистное имя – Валерий Перков, вслед за этим четыре стихотворения, полные такого декадентского дребезга, по сравнению с которым «Мои пораженья» звучали как почти жизнеутверждающий текст.
Стоял яркий, голубой, солнечный мартовский день. С сияющих сосулек, мелко петляя, сбегали вниз быстрые капли. Блестели окна домов, даже троллейбусы выглядели одухотворенно, а в Ларисе закипало злое, но жизнеутверждающее чувство.
Она поняла, что надо делать.
К офицеру Леониду ее не пустили. Она дождалась его в скверике у входа в управление. Завидев ее, он попытался свернуть в боковую аллейку и ускорить шаг, но все это были напрасные попытки.
– Решила меня поблагодарить?
– Ты мне должен помочь.
– Послушай, сколько это будет продолжаться? Я не собираюсь всю жизнь трястись при твоем появлении.
Лариса была спокойна:
– Все закончится, как только я отсюда уеду.
Мысль была настолько очевидна, что Леонид перестал раздувать возмущенные ноздри:
– Что?
– Ты должен мне помочь.
– Ну, говори.
– Перевод в Москву.
Он фыркнул.
– В любой институт.
Он фыркнул снова. Лечение выглядело обременительнее болезни.
Она вздохнула как человек, обладающий куда большим жизненным опытом, чем собеседник, наивно сопротивляющийся неизбежному:
– Леня, ты же понимаешь, что это придется сделать.
Уже получив все необходимые документы, Лариса выступила на институтском комсомольском собрании с требованием, чтобы Николая Годунка немедленно освободили от должности редактора стенгазеты. Потому что ведь недопустимо помещать на страницах этого уважаемого издания такую вредную и убогую продукцию, как идеологически уродливые стишки Валерия Принеманского, дезертира трудового фронта.
Когда она выходила из аудитории, то случайно встретилась взглядом с Годунком. Он смотрел «так», что она не могла просто пройти мимо.
– Как тебе не стыдно, Коля. Ты думаешь, вот, мол, она сама же мне навязала этого дурака, а теперь сама же за это бьет. Ты не можешь не напомнить мне о моей жизненной драме. Ты жестокий и мстительный человек, Годунок.
13
В столицу Лариса въехала слегка прищурившись, как бы прикидывая, кто из попадающихся навстречу мужиков собирается ее соблазнить своей беспомощностью и вслед за этим цинично бросить. Она была убеждена, что знает о представителях противоположного пола практически все, и решила, что ее больше никогда не заманить под вывеску «Гибнущий талант». Когда она услышала по радио некогда популярную песню, где были слова «женщина скажет, женщина скажет, женщина скажет – жалею тебя», ее чуть не вырвало.
Ей дали койку в аспирантском общежитии пединститута. Она понимала, что это как-то связано с хлопотами Леонида Желудка, но не концентрировалась на этих мыслях. Он обязан был ей помочь – и помог.
Это был двухкомнатный блок с общим туалетом и душем. Одну комнату занимала Лариса вместе с очень болезненной, почти постоянно отсутствовавшей девушкой, вторую – Изабелла. Она сразу завладела вниманием новенькой. Она была иностранка, она шикарно одевалась, постоянно курила, отчего напоминала жрицу в облаке культовых испарений. У нее, правда, был недостаток – она печатала на машинке. Машинка была почти той же породы, что и у сварщика. Родственницы, как Лиля Брик и Эльза Триоле. Лариса сама додумалась до этого образа после одной из лекций по зарубежной литературе.
Лариса сначала напряглась, а потом простила новой подруге это сходство. Потому что Изабелла боролась. На ее латиноамериканской родине царила диктатура, держащаяся на штыках американской морской пехоты, и Изабелла Корреа Васкес организовала что-то вроде ячейки сопротивления из соотечественников, студентов московских вузов.
Первое посещение ее комнаты поразило Ларису как выезд за рубеж. Здесь все было другое – запахи, предметы, даже свет из окна, как будто в него подмешали каплю крови. Коврики с диким орнаментом на стене и полу, портреты Боливара и Че, губастые статуэтки, стопки книг с яркими латинскими буквами на корешках. На четырнадцати квадратных метрах была устроена совершеннейшая заграница.
Все началось с кофе. Изабелла вошла в комнату Ларисы, обаятельно выпуская дым изо рта, и, красиво коверкая русские слова, предложила завязать знакомство. И немедленно отпраздновать его.
Кофеварка выглядела как маленький ацтекский храм, выдолбленный изнутри, запах, ею произведенный, еще некоторое время самостоятельно жил в воздухе, после того, как напиток был уже и разлит и выпит. Изабелла очень нравилась Ларисе – черные, смоляные, с почти неуловимой проседью волосы, зачесанные назад, огромные, много повидавшие глаза, браслеты на коричневых запястьях и манера материться. Она почти на все явления жизни реагировала одним словосочетанием – «бляга муга!».
Еще она нравилась Ларисе тем, что не мужик. Оказывается, можно полноценно общаться с человеком, не думая «об этом».
Биография у иностранки была феерическая. Дочь плантатора, ушедшая в марксизм. Подруга одного из вождей так и не состоявшейся революции, вывезенная из страны на французской подводной лодке, из горнила креольской резни.
Кроме того, у Изабеллы было больное сердце, поэтому она все увеличивала и увеличивала количество потребляемых сигарет и кофе. Неправильность ее речи во многом объяснялась тем, что во рту она постоянно держала таблетку валидола, и даже две, когда слушала по вечерам новости по телевизору. Кстати, и материлась она чаще всего во время новостей.