Ларочка
Шрифт:
И Элеонора Витальевна, и Нора подвизались в советских учреждениях, других просто не было, а сам академик был все же сугубо советским академиком, но и это не создавало в доме никакого двоемыслия. Подтекст тут был такой: советская власть нам что-то дала, да попробовала бы она не дать! После всего, что она сделала с нами! Что именно – уточнять было не принято. Само собой разумелось, что она виновата весьма.
Лариса лишь по каким-то проговоркам, косвенным замечаниям узнала про репрессированного брата академика, про мытарства, которые пришлось претерпеть семейству, прежде чем оно осело на арбатской отмели.
Она терпеливо переносила Раулеву любовь. Кстати, дома его звали Рулей. При всей своей субтильности молодой человек обладал значительными половыми потребностями. И был готов к их удовлетворению в любое время дня и, конечно, ночи. Ларисе приходилось все время быть в готовности, она понимала, что на этом этапе их отношений приемы увиливания не годятся, никакая «голова болит» не пройдет. Не то чтобы ей было неприятно то, что делал с нею Руля, он был старательным, даже угодливым любовником, но все равно она каждый раз скорее претерпевала близость, чем наслаждалась ею. Каких бы результатов не добивался Руля от ее тела, в сознании оставалась непроницаемая перегородка, за которой сохранялась в неприкосновенности при любых оргазмах организма некая область трезвости, она помнила, что все это «для», а не само по себе.
Рауль же был, по видимости, вполне счастлив. Убегая утром по неотложным делам, он бормотал, что уже соскучился, и назначал свидание на вечер. Подбегал поцеловать напоследок и шептал, обхватывая ее за ослепительные плечи худыми и сильными, как у орангутанга, руками: «Слонышко мое!» Уменьшительное от «слона».
Лариса не обижалась, ибо была объективно крупновата для него, расслабленно улыбалась ему, прикидывая, какой участок квартиры сегодня подвергнуть своей хозяйственной атаке.
Рауль к Ларисе относился хорошо, этого нельзя не признать. Почти каждый день приходил домой с каким-нибудь презентиком. Очки, майка, жвачка. Когда в доме собирались его друзья, старался выставить Ларису как бы вперед, осторожно хвастаясь. Понимал, что было чем. И приятели бурно и искренне восхищались подругой друга. Лариса была нарасхват. В том смысле, что ее желал цапнуть лапой почти каждый. В коридоре, особенно когда она пробегала по нему с блюдом в руках и была практически беззащитна, под столом, там она все время ощущала уколы чьих-то колен, и особенно на кухне, куда ей все время приходилось отлучаться к плите. Там все время дежурил якобы вышедший покурить дружок, и тут уж приходилось не только уворачиваться на бегу, но и жестко выставлять локоть.
Противнее всего были разговоры. Если бы в них были только скучные сальности, но они всегда были перемешаны с неуловимо презрительными отзывами в адрес Рули. Мол, чего ты нашла в этом паучке? Скоро стало понятно, что, несмотря на академический статус деда, Рауль считается в кругах реальной фарцы явным аутсайдером. Его скорее терпят, чем ценят. И смотрят на факт Рулиного обладания Ларисой как на явную несправедливость. Они курили «Мальборо», они носили джинсы «Леви Страус» и кожаные пиджаки, и они были явными сволочами.
«Руля меня любит», – отвечала Лариса на все приставания.
Элеонора Витальевна старалась с Ларисой не пересекаться, старалась не знать, что она творит с интерьером и обедом. Лариса не могла бы даже сказать, что мадам ею недовольна. Та принимала все услуги со стороны Ларисы, оказываемые и дому, и ей лично, со спокойной, равнодушной благодарностью, почти не замечая их. Нет, она хвалила и борщи, и пельмени, и запеканки, но при этом оставалось впечатление, что тут же забывала ею сказанное. Лариса взяла на заметку эту манеру, считая их проявлением истинного аристократизма. Благодарить, не считая себя чем-то обязанной за сделанную тебе услугу.
Мадам выпархивала по утрам накрахмаленной бабочкой из замшелой пещеры, не неся на крыльях своих одеяний никаких признаков домашнего запустения. Надо было понимать, что ее устраивает, как Лариса стирает ее ежедневно переменяемые блузки.
Нора была упертее в этом смысле и как будто никогда не переодевалась: непрерывные брюки и растянутые водолазки и демонстративное пренебрежение к косметике. Лариса попыталась с ней поговорить на эту тему: мы же молодые, надо это помнить, придется же еще хомутать какого-то мужика, – но натолкнулась на тако-ой взгляд, что побежала жаловаться Руле.
– Она что, считает, что у меня одна извилина, да?
– Да, нет, – ласково морщился Норин брат, – просто у нее другие интересы. Не шмоточные.
– Да? А у меня, значит, шмоточные?
Рауль даже заерзал на месте:
– В том смысле, что ты красотка, а ей не дано. Очки, спецхран, неправильные латинские глаголы. А ты цветешь, тебя преступно содержать в обычном магазинном тряпье. Повторяю, ты красотка.
– Я отличница! – С вызовом сказала Лариса, что было почти правдой: она сдала сессию всего с одной четверкой.
При этом, что касается обедов, Нора не играла в глупую гордость. Лопала, что подают, и просила добавки.
Лариса между тем, по большому счету, была спокойна. Рауль не заводил разговоров о том, что неплохо бы им было оформить их отношения, но она и не настаивала. Слишком уж было ясно, до какой степени молодой фарцовщик запал, он и дня не может прожить без привычных приключений в кровати. Лариса даже жалела его, оттягивая момент такого разговора, воображая себя анакондой, уже подползшей вплотную к беззащитному кролику. Пусть пока дохрумкает последнюю морковку.
Но пыталась – очень осторожно – выяснить у Рауля, как его родственники относятся к ней. Несмотря на всю уверенность в своих ценных качествах и в том, что Рауль прочно приторочен к ее крепкому бедру, она была снедаема тихим любопытством: как ее оценивают? кем она кажется этим двум женщинам? Скорей всего, они восхищены ее чистоплотностью и кулинарной изобретательностью. Рауль почти пропускал эти вопросы мимо сознания, стараясь показать, что все нормально и нечего беспокоиться о таких чепуховых мелочах. Охотно соглашался признать, что «жрачка теперь у нас – во!» – он поднимал большой палец. Пару раз цитировал Нору на ее счет: «Она приехала в Москву, чтобы ее прибрать», это выглядело как шутка, вроде бы и дружелюбная, хотя и с каким-то не до конца понятным оттенком.
– Я могу больше не брать тряпку в руки.
– Да нет, нет, убирайся, если хочешь и сколько хочешь.
Лариса остолбенела: все вдруг стало выглядеть так, что она борется за право бегать по квартире с веником. Не осчастливливает, а набивается. Дальнейшие разбирательства по этому поводу Руля норовил прекратить с помощью напористых поцелуев и увлекал ее в сторону койки, где сглаживались сами собою неудобства быта.
Однажды Лариса влетела в комнату с решительным лицом:
– Слушай, Рулик, Нора какая-то совсем странная.