Лава
Шрифт:
– Почему?
– Да ты слушай, не перебивай!
– обиделся Кулак.
– Вот оно все как вышло-то. Как раз перед самой свадьбой этой, незадолго совсем, послали Хо в провинцию, улаживать, стало быть, дела какие-то: то ли компания не платила старателям, то ли еще чего, не знаю. Только начались там беспорядки. Сами-то они жили тогда в Южной столице... Ну, Хо, само собой, поехал. А куда деваться-то? Вот тут-то, как раз по отъезду его, между отцом и сыном Наоками произошла большая ссора. Из-за чего уж там дело все вышло, не знаю, никто этого не знает, только наутро Наока-старший отдал богу душу...
–
– Я же сказал, не знаю!
– Кулак пожал плечами.
– Врачи говорили, что больное сердце... Только не верю я в это! Видел я Наоку как-то раз, приезжал он к нам на прииск. Крепкий мужчина! Нечисто здесь все было, потому, как дня два после этого на своем гравиплане разбился сын Хо. Вот оно, почему и свадьбы-то не было. Вместо свадьбы, значит, поминки справлять пришлось...
– А Хо?
– Хо, конечно, ни сном, ни духом! Его к тому времени услали еще дальше в леса, на отдаленные рудники.
– А ты-то сам, откуда знаешь про все это?
– удивился я его осведомленности.
– Я-то?
– Кулак хитро прищурился.
– О чем Хо рассказывал, а что в газетах читал, да и земля слухами полнится. Да ты слушай! Ну вот, приезжаю я как-то в столицу (Линь-Шуй видный город!), и так это, для забавы больше, покупаю газетенку там какую-то. И что ты думаешь, я там прочел? А вот что: так, мол, и так, в будущую среду состоится свадьба уважаемого господина Наоки и девицы Кунти Садор, приглашены высокие гости и все желающие. Вот так-то!
– Ну и что?
– удивился я.
– Что тут странного?
– Да, странного, пожалуй, действительно ничего, - покачал головой Кулак.
– Только лишний раз убеждаешься, что нельзя доверять обещаниям женщин, потому что коварству их, порой, нет предела! Вот оно, как получается...
– Да, о ком ты говоришь, черт возьми?!
– не выдержал я.
– О ком? Да, о ней, о невесте сына Хо! О ком же еще? Ведь это она тогда вышла замуж за Наоку!
– Как?
– А вот так! Давно он по ней сох-то! Видать, сильно она его за живое задела, раз он и друга из-за нее предал, и отца в могилу свел. Наока-то, отец, прознал про все это и, поговаривали, сильно недоволен был на сына, потому как твердых принципов был мужчина. Видать, в тот день они и повздорили из-за этого. Хотя, конечно, и власти Наоке-младшему тоже хотелось не меньше, вот он дорогу себе и расчищал!.. По большому счету, ее я тоже понять могу, хотя Хо мне и друг. Не имеем мы права осуждать ее тепереча. Тяжело ей тогда было, одной-то на всем белом свете! Опять же, и о ребенке подумать надо было...
– Постой!
– перебил я его.
– О каком ребенке ты тут говоришь? У Наоки, что есть дети?
– Да, дочка, - кивнул Кулак.
– Славная девочка! Вся в маму, такая же красавица!.. А ты не знал как будто?
– Нет...
– Я уже совсем ничего не понимал.
– Ей вот уже скоро девятнадцатый годок как пойдет. Викки ее зовут. Славная девочка!
– повторил он с какой-то особой теплотой, но я не придал этому значения, занятый своими мыслями. Произнес в раздумье:
– Странно, но я никогда не слышал о том, что у Наоки есть дочь...
– А это и не его дочь!
– неожиданно выпалил Кулак.
– Как это?
– еще больше удивился я.
– Ты, что плохо слушал меня?
– Кулак вперил в меня мутный взор.
– Я же тебе сказал, что невеста сына Хо ждала дите! Наока взял ее в жены уже в положении. Не знаю почему уж так вышло: то ли любил он ее так сильно, то ли какие еще причины были... Только девочку он потом своей дочкой назвал.
– Постой! Значит дочь Наоки на самом деле ему не дочь, а родная внучка Хо?
– Ну да!
– кивнул Кулак.
– А я-то тебе, про что толкую битый час?
– Вот это дела! А Хо знает об этом?
– Нет, - помрачнел Кулак.
– Не известно ему об этом ничего.
– А если узнает, как ты думаешь, что он сделает?
– Ни к чему все это, - печально покачал головой Кулак.
– Да, и откуда ему узнать-то?
– Значит, он все-таки жив?
– Я пристально посмотрел ему в глаза.
Он понял, что проговорился, и нервно отхлебнул из своей кружки, пряча от меня глаза.
– Послушай, Кулак! А как ты относишься к революции?
– сам не знаю зачем, спросил я его.
– К революции-то?
– прищурился он.
– А никак!
– То есть?
– Это у вас там, в столицах, все спорят, как власть делить, а мне и до революции жилось не плохо... Опять же, поезд ходил! А теперь нету его вон уже, почитай, третий месяц как! Жрать нечего!
– Он снова приложился к кружке с бродилом, и глаза его опять сделались бессмысленными.
* * *
Казалось, меня опять разбудил вой шершера. Я открыл глаза и посмотрел в темный дощатый потолок. Юли спала, с головой укутавшись в одеяло, и тревожно вздрагивая во сне. Я повернул голову и увидел пыльную полосу серого лунного света, висевшую в воздухе посреди комнаты. Вокруг не было ни одного живого звука, - мертвенная тишина нависала надо мной могильным покрывалом. Даже ветер не шелестел в листве деревьев за окном. И все же, кто-то стоял за дверью. Я чувствовал это настолько ясно, что сомнений быть не могло.
Осторожно, чтобы не разбудить Юли, я откинул одеяло и встал. Протянув руку, вынул из кобуры пистолет. Тихо скрипя половицами, подошел к двери. Рука легла на засов и медленно отодвинула его в сторону. Я легко толкнул дверь, впуская внутрь узкую полосу лунного света, и тут же резко распахнул ее настежь - никого! Мертвый лунный свет заливает поляну, на которой нет ни души. Даже огонек в конторе Кулака не горит. Я стоял на пороге, весь, превратившись в слух, но ни единого звука, по-прежнему не доносилось до моих ушей. И, тем не менее, чье-то присутствие рядом было ощутимо столь же реально, как и эта луна в небе.
Не полагаясь больше на слух и зрение, я весь отдался своим ощущениям. Бесшумно затворив за собой дверь, спустился на поляну. Что-то неведомое само влекло меня к лесу. На сердце не было ни страха, ни волнения - оно, словно, исчезло из груди вовсе. Там, где раньше билось сердце, ощущался только легкий холодок. Все было точь-в-точь, как в ту ночь, когда погиб Зык, но теперь я знал, что меня ждет. Зверь был где-то рядом, и я сам превратился в зверя: осторожного и чуткого. В этом даже ощущалась какая-то своя прелесть, ведь кто-то из нас двоих должен был умереть - тот, кто окажется слабее и менее проворным.