Лавина (сборник)
Шрифт:
Теща ходила по магазинам, потом готовила весь день. То, на что ушло время, труд и деньги, истреблялось за минуту.
— Оставь на завтра, — не выдержала жена.
— А тебе что, жалко? — удивился Алик, глядя весело, без обиды.
— Ладно. Пойдем, — сказал Месяцев. — Надо еще с врачом поговорить.
Врача не оказалось на месте. А медсестра сидела на посту и работала. Что-то писала.
— Можно вас спросить? — деликатно отвлек ее Месяцев.
Медсестра подняла голову, холодно посмотрела.
— Вы не знаете, почему Месяцева перевели в общую палату?
— Ему пронесли
— Что вы имеете в виду? — удивился Месяцев.
— Спиртное. Наркотики.
— Вы что, с ума сошли? — вмешалась жена.
— Я? Нет. — Медсестра снова склонилась над своей работой.
Месяцев с женой вышли в коридор.
— Глупости, — возмутилась жена. — Они все выдумывают. Деньги вымогают. Сейчас врачи — как шабашники.
— Неизвестно, — мрачно предположил Месяцев. — От него всего можно ждать.
— О чем ты говоришь? — строго упрекнула жена.
— Что слышишь. Ты и твоя мамаша сделали из него монстра.
Спустились в гардероб. В гардеробе продавали жетоны. При виде жетонов у Месяцева что-то защемило, затосковало в середине.
У входа стояли омоновцы в пятнистых формах. У гардероба черный парень продавал бананы и киви. Месяцев слышал, что эти черные парни — скупщики. Естественно, не сами же они выращивали бананы и киви.
Всего этого не было раньше: ни киви, ни ОМОНа, ни черных парней.
— Надо поскорее забрать его отсюда, — сказал Месяцев. — Поговори с врачом.
— Я говорила. Еще три недели.
— Это долго.
— А два года в Армии не долго?
Месяцев вдруг подумал, что не взял домашний телефон Елены Геннадьевны. И свой не оставил. И значит, потерял ее навсегда. Фамилии он не знает. Места работы у нее нет. Остается надеяться, что она сама его найдет. Но это маловероятно.
— Надо терпеть, — сказала жена.
Надо терпеть разлуку с Люлей. Сына в сумасшедшем доме под охраной ОМОНа.
Как терпеть? Куда спрятаться?
В музыку. Куда же еще…
Ночью жена лежала рядом и ждала. Они так любили объединяться после разлук. Жена хотела прильнуть к его ненадоедающему телу — гладкому, как у тюленя. Но не посмела приблизиться. От мужа что-то исходило, как биотоки против комаров. Жена преодолела отрицательные токи и все-таки прижалась к нему. Месяцев сжал челюсти. Его охватил мистический ужас, как будто родная мать прижалась к нему, ожидая физической близости. С одной стороны — родной человек, роднее не бывает. С другой — что-то биологически противоестественное.
— Что с тобой? — Жена подняла голову.
— Я забыл деньги, — сказал Месяцев первое, что пришло в голову.
— Где?
— В санатории.
— Много?
— Тысячу долларов.
— Много, — задумчиво сказала жена. — Может, позвонить?
— Вот это и не надо делать. Если позвонить и сказать, где деньги, придут и заберут. И скажут: ничего не было. Надо поехать, и все.
— Верно, — согласилась жена.
— Смена начинается в восемь утра. Значит, в восемь придут убираться. Значит, надо успеть до восьми.
Месяцев никогда не врал. Не было необходимости. И сейчас он поражался, как складно у него все выходило.
Жена поверила, потому что привыкла верить. И поверила, что тысяча долларов отвлекает его от любви. Они разошлись под разные одеяла.
Дом затих. В отдалении вздыхал и всхлипывал холодильник.
Месяцев встал в шесть утра. Машина отсырела за ночь. Пришлось вывинчивать свечи и сушить их на электрической плите. Спать не хотелось. Никогда он не был так спокоен и ловок. Пианист в нем куда-то отодвинулся, выступил кто-то другой. Отец был не только гармонист. В трезвые периоды он ходил по домам, крыл крыши, клал печи. Отец был мастеровой человек. Может быть, в Месяцеве проснулся отцовский ген. Хотя при чем тут ген… Он соскучился. Жаждал всем существом. Хотелось вобрать ее всю в свои глаза, смотреть, вдыхать, облизывать горячим языком, как собака облизывает щенка, и проживать минуты, в которых все, все имеет значение. Каждая мелочь — не мелочь, а событие.
Машина завелась. Какое удовольствие ехать на рассвете по пустой Москве. Он никогда не выезжал так рано. Подумал: хорошо, что Люля разошлась. Иначе приходилось бы прятаться обоим: ей и ему. А так только он. Ему прятаться, а ей приспосабливаться. А вдруг она не захочет приспосабливаться… А вдруг он сейчас заявится, а там муж… Приехал мириться.
Зажегся красный свет. Месяцев затормозил. Потом желтый, зеленый, а он стоял. Как будто раздумывал: ехать дальше или вернуться… Это так логично, что муж приехал мириться. И она помирится, особенно после того, как Месяцев уехал с дочерью, пожелав счастливо оставаться. Оставайся и будь счастлива без меня. А я домой, к семье, к жене под бочок.
Муж — это материальная поддержка, положение в обществе, статус, может быть — отец ребенка. А что может дать Месяцев? То, что уже дал. А потом сел и уехал. И даже не спросил телефон.
«Если муж в номере, я сделаю вид, что перепутал, — решил Месяцев и тронул машину. — Скажу: „Можно Колю?“ Он спросит: „Какого Колю?“ Я скажу: „Ах, извините, я не туда попал“…»
Месяцев подъехал к санаторию. Здание прорисовывалось в утренней мгле, как корабль.
Волнение ходило в нем волнами. Месяцев впервые подумал, что это слова одного корня. Волны поднимались к горлу, потом наступала знобкая пустота, значит, волны откатывались.
Месяцев подергал дверь в корпус. Дверь была заперта. Он позвонил. Стал ждать. Вышла заспанная дежурная, немолодая и хмурая.
Ей было под пятьдесят. Ровесница. Но женщина не играла больше в эти игры и осела, как весенний снег. А он — на винте. Того и гляди взлетит. Но и он осядет. К любому Дон-Жуану приходит Командор по имени «старость».
Месяцев поздоровался и прошел. Дежурная ничего не спросила. Его невозможно было ни спросить, ни остановить.
Комната Елены Геннадьевны находилась на втором этаже. Невысоко. Но Месяцев стоял перед дверью и не мог справиться с дыханием. Осторожно повернул ручку, подергал. Дверь была заперта, естественно. Месяцев стоял в нерешительности, не понимая, что делать дальше. Еще рано — нет и семи часов. Стучать неудобно и опасно. Стоять перед дверью — тоже неудобно и нелепо. Остается ходить перед корпусом и ждать. Либо садиться в машину и возвращаться.