Лавка
Шрифт:
Американкатребует с Полторусеньки три пфенга.
Полторусенька и не думает платить.
Американкаповышает тон:
— С тебя причитается три пфенга!
— А что это такое? — спрашивает Полторусенька.
Американкабросает карты! Больше она не играет. Игроки расходятся. Мои сорбские дед и бабка держатся заодно в деле сохранения чистоты полунемецкого языка Босдома и его окрестностей.
— Пфенг! Пфенг! — ворчит бабусенька уже на лестнице. — Что за слово такое? Быдто
После спора картежники в начале следующей недели старательно избегают друг друга, мы же, что касается языка, попадаем в самый настоящий Вавилон. Дедушка и бабусенька-полторусенька в своей мансарде громко бранятся по-сорбски. Американкавсе слышит, и, поскольку наверху то и дело раздается: Старая Юршиха! Старая Юршиха! — она понимает, что старики ругают ее, и говорит на своем пиджин-инглиш: «Got to the devil!» [6] И в доме нашем воцаряется смешение языцев, как ни в одном другом. Родители матери разговаривают с ней исключительно по-сорбски, когда не хотят, чтобы американская сторона их понимала. Американка,тетя Маги и отец, когда не хотят, чтобы сорбы их понимали, говорят на американском, вернее, на том языке, который они считают американским. Мы, дети, шныряем между двумя фронтами, где подхватим сорбское, где американское словечко, вплетаем добытое в наш босдомский диалект и начинаем говорить на языке, которого вы больше нигде не услышите.
6
Идите к черту! (искаж. англ.)
Когда дедушка и дядя Филе в ссоре, последний лишь поздно вечером заявляется из Фриденсрайна, чтобы не попадаться на глаза дедушке. Заявившись, он скорехонько шмыгает в свою комнату.
— Филько, есть не хочешь? — озабоченно спрашивает бабушка, высунувшись из дверей.
Нет, Филе не хочет есть, он поужинал в Фриденсрайне.
— Филько, ты опять прожрал всю получку? — спрашивает бабушка.
Ответа нет.
Целую неделю за семейным карточным столом нет игры.
Сорбы могут на худой конец перекинуться у себя наверху в шестьдесят шесть, а у Американкинет никого, кто станет с ней играть. Отец на нее злится, потому что своим вечным воплем «Хозяин должен быть первым!» она врывается в его мирный утренний сон, и, озлясь, он нередко называет свою мать, как сорбы: Старая Юршиха!А играть на пару со старой Юршихойв шестьдесят шесть он не намерен. «Все равно как мне, отцу семейства, забраться к мамочке на ручки».
Полторусеньку легко умилостивить. И Американкаэто знает. В ее плетеном гнезде всегда спрятаны какие-нибудь сласти, и она называет их своим припасом.К примеру, фунтик леденцов, слипшихся под воздействием тридцати семи градусов человеческой температуры, или кусочек шоколада, который она вынимает из шкатулки для рукоделия, или мятные лепешки, которые она хранит в особом кожаном кошельке. Бабки мирятся, совместно запуская пальцы в фунтик, и вместе сосут припас.
Вот на то, чтобы умаслить дедушку, времени уходит больше.
— Твоя лошадь так лоснится, — говорит ему Американка, — будто ты ее гуталином начистил.
Гуталин— выражение гамбургское, дедушку оно не устраивает.
— Долго ей придется языком молоть, пока мне глянется хоть одно ейное словечко, — говорит дедушка и так натягивает на лоб свою шапку, что козырек упирается в оправу очков.
Где-то в четверг Американкапробует по новой.
— Ума не приложу, как бы Генри управился без тебя и в поле, и в пекарне, — раздается очередной клич примирения.
— Доброго вам утречка, — снисходит наконец дедушка, потому что на дворе уже как-никак пятница.
В субботу утром Американкавосхваляет картофель, выращенный дедом без искусственных удобрений.
— Она такая рассыпчатая, когда сваришь, — говорит бабка, — прямо чудо, а не картошка.
На часах без пяти вечер, игра зовет, игра манит, и общая страсть сводит пятерых членов семьи, а заодно и меня, и мою сестру — двух подручных — воедино. Часам примерно к девяти вечера карбидная лампа над столом вновь пылает азартом игры.
Впоследствии я распространю свои наблюдения, сделанные мною за семейным карточным столом, на народы всей Европы и всего мира; я опознаю тот газ, который облаком висит над ними, я различу глазом те искры, которые провоцируют взрыв, я прослежу, как желание жить, тяга к жизни, приводит народы к тому, чтобы после разразившейся катастрофы снова помириться — и немного спустя снова поссориться. И я увижу, что главы этих народов ведут себя точно так же, как некогда вели себя мои семейные у нас дома. Но вопреки всему я снова и снова буду ловить себя на уповании, что однажды разум сражающихся раз и навсегда одержит верх и на земле окончательно воцарится мир. Но мира не будет. Ибо на земле, как я вижу, есть столько разумов, сколько есть рас и классов, народов и людей; вот к какому выводу я пришел, но пусть никто не пытается его заимствовать, если не сделал его самостоятельно.
По субботам после закрытия лавки наш дом оглашают истошные вопли: это моя мать моет Американку,а у Американкиесть привычка криком извещать своих ближних, что для нее мыться — это сплошная боль, которая возвышает ее над толпой бесстыдно здоровых обитателей Земли.
Когда все крики исторгнуты и разлетелись по сторонам, в комнате освобождается место и мы, дети, можем войти. Чистая, умытая Американкасидит в своем устланном подушками гнезде и протягивает матери сперва одну, потом другую руку. А мать чистит ей ногти. Бабусенька-полторусенька ходит по кухне и брызжет кислотой все равно как желтый полевой муравей.
— Американские моды! — ворчит она. — Ей для ногтев и то нужна прислуга.
Лично Полторусеньке никакой прислуги для ногтей не нужно, она чистит их острым кухонным ножом, а дедушка холит свои железные когти перочинным ножичком.
Американкаутверждает, будто не может сама себе вычистить грязь из-под ногтей, руки у нее, мол, до того устают от вязания, что дрожат.
— Лень-матушка, и боле ничего, — брызжет кислотой Полторусенька.
Когда моей матери надо позаботиться о воскресном жарком, которое уже шипит и скворчит на огне, она может ненароком позабыть, что Американкепосле мытья необходимо почистить ногти. Тогда бабушка прибегает к дипломатическим уловкам: