Лавка
Шрифт:
И тут на мягком сиденье машины лопается голубая мечта матери. Она отмахивается обеими руками:
— Я не хочу тебя задерживать, уж я-то знаю, как оно бывает, когда к спеху.
Визит к Вильмко Притко был важен для меня тем, что я, тогда уже мужчина лет пятидесяти с гаком, впервые увидел человека, имя которого я вечно слышал в детстве, когда заходила речь о моих семи крестных. Отец мой, заслышав имя Вильмко, всякий раз недовольно мотал головой.
— Это что за крестный называется? Он хоть раз спросил про парня?
А виновата в том, что Вильмко нерадиво относится к своим обязанностям, была моя мать. Отвергнув Вильмко, она в порядке компенсации пригласила его быть моим крестным. Может, мне еще надо сказать
Да, позвольте мне добавить еще несколько слов про тот стол, который мать заказала, уже когда мы жили в Босдоме. Когда она попросила каретника Шеставичу произвести на свет этот стол, ей виделся не стол, а столик,но все, что ни выходило из рук Шеставичи, казалось изготовленным по образцам эпохи звероящеров: вот и наш столик покоился на слоновых ногах, и, хотя мать называла его наш столик для дней рождения,это было очень мягко сказано, а назвала она его так потому, что, когда справляли день рождения кого-нибудь из детей, в центре этого столика всегда лежал крендель, покрытый сахарной глазурью, а посредине кренделя красовалась выпеченная из теста цифра — возраст, которого достиг новорожденный. А на каждом углу стояло по букету. Ах, какие букеты были в те времена, не букеты, а маленькие древесные кроны, пестрые кусты! Гвоздики, розы, незабудки, лакфиоли и резеда. С тех пор как лакфиоли и резеда вышли из моды,у меня больше не было настоящего дня рождения. О, эти ароматы, которые струились мне навстречу и нежно перевоплощали меня, когда утром торжественного дня я с полным правом входил в парадную горницу. От ароматов и красок начинало мерцать и переливаться большое зеркало и оконные стекла, они мерцали до тех пор, пока мне не бросалась в глаза коробка конфет и монета в пятьдесят пфеннигов — подарок от тети Маги. А за ними выступали на сцену молоток и клещи — подарок от дедушки, а под столешницей в ящике дожидались своего часа новые аспидные доски и книжечка о научном разведении кроликов.
К рождеству на столике каждый год укрепляли деревце со свечками, а один раз в день рождения матери этот столик предоставил свою поверхность в распоряжение некоего загадочного аппарата, о котором речь пойдет ниже.
О моем отце говорили так: он любит представлять. Как это понимать? Может, он впередставляет то, что раньше было у него позади?
— Хайни, представь чего-нибудь! — просит его тетка, когда мы справляем храмовой праздник.
Отец без ложной скромности отнекивается:
— Вы все мои номера небось уже слышамши, — а сам тем временем напыживается и становится в позентуру.В бытность свою подмастерьем он кой-чего позаимствовал у того либо у другого комика в их провинциальном городке, а во время напастион служил вместе с одним кукольником.
— Вот этот умел представлять, скажу я вам, прямо хучь стой, хучь падай.
Отец запевает придушенным голосом. Он подражает кукольнику Гасману, он Гасманов попугай: Пе-пе-песенка поется химтарата-химтара, как у нас в дому ведется химтаратара…
Полторусенька недовольна. Она даже сплевывает:
— Пе-пе-пе-пе! Прям уши вянут.
Собрав урожай похвал и аплодисментов со стороны родных и близких, отец больше не нуждается в просьбах. Он видится себе вознесенным над толпой, видится себе артистом-исполнителем: Нынче все автомобили / Ездиют взад-вперед / И воздушные балонты / Улетают в нибасвод.
Мать начинает беспокоиться. Она уже смекнула, что отец хочет произвести впечатление на молодую жену сигарного мастера, и ревность заставляет ее действовать ревностно. Надо намекнуть сопернице, что этот певец и исполнитель далеко не золото и далеко не каждый час и не каждый день. Она не желает спокойно наблюдать, как отец раздает направо и налево свою благосклонность, которая безраздельно принадлежит ей, коль скоро она терпит дни и часы, когда этот куплетист бывает сварливым, вспыльчивым, несправедливым, короче — совсем не обаятельным, и она вторгается в текст, она, так сказать, подчеркивает красным карандашом: за ошибки — двойка, за почерк — тройка, за стиль — единица. «Между протчим, надо говорить не ездиют, а ездют».
Выпад матери не снискал ей расположения слушателей. Гости не желают упустить ни одной возможности посмеяться. Не так уж часто вызревают остроты на их жизненном пути.
Отец приступает ко второй строфе: Хансик Грету залюбил.
И снова мать вмешивается:
— Между протчим, не залюбил, а полюбил.
Тут даже миролюбивая тетя Маги, недовольно качнув головой, дает понять, что не одобряет поведения матери.
— И чего тресть головой! — говорит мать. — Ты б лучше сегодня утром послушала, как он со мной разговаривал, когда ему надо было вставать.
И мать выплывает из комнаты.
— Жаль-то какая! — говорит тетя. — Вот тебе и праздник over, [10] а так было уютно.
Певческий ферейн Босдома называется Общество любителей пения.Тысячи и сверх того ферейнов в священном немецком рейхеназывают себя Обществом любителей пения,как в наши дни тысячи и сверх того сельскохозяйственных объединений величают себя Красное знамя.Отсутствие фантазии и страсть к подражанию суть официально узаконенные болезни.
10
Кончился (англ.).
Жевательный табак у нас в Босдоме называют чурками. «Здрасьте, и еще дайте одну чурочку» — это покупательская формула, которую я слышу по сто раз на дню. Из чего я почему-то делаю вывод, что на юбилейном празднестве ферейна жевательный табак будут подавать как угощенье. Мать высмеивает меня.
— Дурацкая фантазия! — говорит она.
По праздникам учитель Румпош носит cutaway; если верить Дудену,это мужской сюртук с закругленными полами, иначе — визитка.
— А ведь и правда, — говорит тетя Маги, — cut away как раз и значит: отрежь напрочь.
И этот cutaway нейдет из головы у моего отца. Невзирая на свои — хоть и минимальные — познания в американском, он называет этот предмет одежды кутавей, и ноет, и зудит, и пристает к матери:
— Как-никак, я самостоятельный булочник, а кутавея у меня нет.
— Ну ладно уж, — в конце концов уступает мать.
Учитель Румпош шил свою визитку у портного в Гродке. Мой же отец вынужден заказывать у деревенского портного и нашего покупателя.
— Сошей мне кутавей, ты небось знаешь, про што я, — говорит он портному.
Портной делает вид, будто он и впрямь знает. Упускать заказ не хочется. Заплатят наличными и сразу, это он знает наверняка.
И этот самый — это самое — эту самую cutaway доставляют заказчику на дом. Большое зеркало в простенке между окнами гостиной еще никогда не отражало человека в визитке. Отец молча созерцает себя в зеркале, поворачивается, делает несколько па польки, потом зовет мать:
— Слушай, а я, часом, не похож на навозного жука, который взлететь не может?