Лавка
Шрифт:
И тут на мягком сиденье машины лопается голубая мечта матери. Она отмахивается обеими руками:
— Я не хочу тебя задерживать, уж я-то знаю, как оно бывает, когда к спеху.
Визит к Вильмко Притко был важен для меня тем, что я, тогда уже мужчина лет пятидесяти с гаком, впервые увидел человека, имя которого я вечно слышал в детстве, когда заходила речь о моих семи крестных. Отец мой, заслышав имя Вильмко, всякий раз недовольно мотал головой.
— Это что за крестный называется? Он хоть раз спросил про парня?
А виновата в том, что Вильмко нерадиво относится к своим обязанностям, была моя мать. Отвергнув Вильмко, она в порядке компенсации пригласила его быть моим крестным. Может, мне еще надо сказать
Да, позвольте мне добавить еще несколько слов про тот стол, который мать заказала, уже когда мы жили в Босдоме. Когда она попросила каретника Шеставичу произвести на свет этот стол, ей виделся не стол, а столик,но все, что ни выходило из рук Шеставичи, казалось изготовленным по образцам эпохи звероящеров: вот и наш столик покоился на слоновых ногах, и, хотя мать называла его наш столик для дней рождения,это было очень мягко сказано, а назвала она его так потому, что, когда справляли день рождения кого-нибудь из детей, в центре этого столика всегда лежал крендель, покрытый сахарной глазурью, а посредине кренделя красовалась выпеченная из теста цифра — возраст, которого достиг новорожденный. А на каждом углу стояло по букету. Ах, какие букеты были в те времена, не букеты, а маленькие древесные кроны, пестрые кусты! Гвоздики, розы, незабудки, лакфиоли и резеда. С тех пор как лакфиоли и резеда вышли из моды,у меня больше не было настоящего дня рождения. О, эти ароматы, которые струились мне навстречу и нежно перевоплощали меня, когда утром торжественного дня я с полным правом входил в парадную горницу. От ароматов и красок начинало мерцать и переливаться большое зеркало и оконные стекла, они мерцали до тех пор, пока мне не бросалась в глаза коробка конфет и монета в пятьдесят пфеннигов — подарок от тети Маги. А за ними выступали на сцену молоток и клещи — подарок от дедушки, а под столешницей в ящике дожидались своего часа новые аспидные доски и книжечка о научном разведении кроликов.
К рождеству на столике каждый год укрепляли деревце со свечками, а один раз в день рождения матери этот столик предоставил свою поверхность в распоряжение некоего загадочного аппарата, о котором речь пойдет ниже.
О моем отце говорили так: он любит представлять. Как это понимать? Может, он впередставляет то, что раньше было у него позади?
— Хайни, представь чего-нибудь! — просит его тетка, когда мы справляем храмовой праздник.
Отец без ложной скромности отнекивается:
— Вы все мои номера небось уже слышамши, — а сам тем временем напыживается и становится в позентуру.В бытность свою подмастерьем он кой-чего позаимствовал у того либо у другого комика в их провинциальном городке, а во время напастион служил вместе с одним кукольником.
— Вот этот умел представлять, скажу я вам, прямо хучь стой, хучь падай.
Отец запевает придушенным голосом. Он подражает кукольнику Гасману, он Гасманов попугай: Пе-пе-песенка поется химтарата-химтара, как у нас в дому ведется химтаратара…
Полторусенька недовольна. Она даже сплевывает:
— Пе-пе-пе-пе! Прям уши вянут.
Собрав урожай похвал и аплодисментов со стороны родных и близких, отец больше не нуждается в просьбах. Он видится себе вознесенным над толпой, видится себе артистом-исполнителем: Нынче все автомобили / Ездиют взад-вперед / И воздушные балонты / Улетают в нибасвод.
Мать начинает беспокоиться. Она уже смекнула, что отец
Выпад матери не снискал ей расположения слушателей. Гости не желают упустить ни одной возможности посмеяться. Не так уж часто вызревают остроты на их жизненном пути.
Отец приступает ко второй строфе: Хансик Грету залюбил.
И снова мать вмешивается:
— Между протчим, не залюбил, а полюбил.
Тут даже миролюбивая тетя Маги, недовольно качнув головой, дает понять, что не одобряет поведения матери.
— И чего тресть головой! — говорит мать. — Ты б лучше сегодня утром послушала, как он со мной разговаривал, когда ему надо было вставать.
И мать выплывает из комнаты.
— Жаль-то какая! — говорит тетя. — Вот тебе и праздник over, [10] а так было уютно.
Певческий ферейн Босдома называется Общество любителей пения.Тысячи и сверх того ферейнов в священном немецком рейхеназывают себя Обществом любителей пения,как в наши дни тысячи и сверх того сельскохозяйственных объединений величают себя Красное знамя.Отсутствие фантазии и страсть к подражанию суть официально узаконенные болезни.
10
Кончился (англ.).
Жевательный табак у нас в Босдоме называют чурками. «Здрасьте, и еще дайте одну чурочку» — это покупательская формула, которую я слышу по сто раз на дню. Из чего я почему-то делаю вывод, что на юбилейном празднестве ферейна жевательный табак будут подавать как угощенье. Мать высмеивает меня.
— Дурацкая фантазия! — говорит она.
По праздникам учитель Румпош носит cutaway; если верить Дудену,это мужской сюртук с закругленными полами, иначе — визитка.
— А ведь и правда, — говорит тетя Маги, — cut away как раз и значит: отрежь напрочь.
И этот cutaway нейдет из головы у моего отца. Невзирая на свои — хоть и минимальные — познания в американском, он называет этот предмет одежды кутавей, и ноет, и зудит, и пристает к матери:
— Как-никак, я самостоятельный булочник, а кутавея у меня нет.
— Ну ладно уж, — в конце концов уступает мать.
Учитель Румпош шил свою визитку у портного в Гродке. Мой же отец вынужден заказывать у деревенского портного и нашего покупателя.
— Сошей мне кутавей, ты небось знаешь, про што я, — говорит он портному.
Портной делает вид, будто он и впрямь знает. Упускать заказ не хочется. Заплатят наличными и сразу, это он знает наверняка.
И этот самый — это самое — эту самую cutaway доставляют заказчику на дом. Большое зеркало в простенке между окнами гостиной еще никогда не отражало человека в визитке. Отец молча созерцает себя в зеркале, поворачивается, делает несколько па польки, потом зовет мать:
— Слушай, а я, часом, не похож на навозного жука, который взлететь не может?