Лавка
Шрифт:
— Малость полы широковаты! — И мать любезно соглашается подрезать отцу крылья.
Итак, юбилей! На сей раз мать не возражает, чтобы отец представлял,потому что она и сама будет выступать, хотя и не впрямую. Дело в том, что для исполнения одного из куплетов отцу нужна пестрая жилетка много длинней обычного. И вот моя превосходная мать, которая уже в ранней молодости шила маскарадные костюмы, за две ночи мастерит эту жилетку и тем самым тоже будет представлять,хотя и косвенно. Кроме того, она выражает пожелание, чтобы, раньше чем запеть, отец снял цилиндр, как артист.Она наблюдала это у взаправдашнего артистав провинциальном варьете; причем цилиндр должен дважды перекувырнуться, но на уровне живота исполнитель его перехватывает.
— Сумей вот так-то, и публика уже завоевана, еще допрежь ты начал петь, — разжигает его мать, водружает цилиндр на свою высокую прическу, снимает и, дав ему дважды перекувырнуться, снова подхватывает. Она в свое время уже освоила этот фокус, она, как нам известно, хотела стать канатной плясуньей.
Мой отец пытается воспроизвести снятие цилиндра, но безуспешно. Мать наслаждается своим акробатическим превосходством. Она еще раз сбрасывает цилиндр со своей высокой прически, так что тот, два раза перекувырнувшись, попадает к ней в руки. Отец начинает раздражаться.
— Шла бы ты лучше на сцену заместо меня, — говорит он. Потом ему тоже удается перехватить цилиндр, правда, после одного кувырка. Сойдет и так!
И вот праздник у босдомцев. Отзвучали песни для трехголосого мужского хора. Сквозь щели в окне они выбрались на простор и, возможно, долетели уже до окружного центра Гродок, даже если никто их там не слышит. Еще не изобретены электронные аппараты, чтобы с их помощью песни, исполненные ферейном Босдомское общество любителей пения,были слышны повсюду.
Очередь за солистами: Карле Душко, ведущий тенор ферейна, сидит с вычерненным лицом на камне, который для этой цели приволокли из степи. Руки у него хоть и не вычернены, но зато связаны коровьей цепью. И Карле поет наполовину по-босдомски, наполовину по-немецки песню черного раба Ни родины, и ни родного дома, ни родины, ни дома у меня-а-а-а…Душко поет высоким пронзительным голосом, как сверчок. Деревенские женщины всхлипывают, плачут и утирают слезы уголком платка либо фартука, и даже суровые шахтеры сидят с похоронными лицами и перемалывают тяжкие вздохи коренными зубами.
Все облегченно вздыхают, когда из-за кулис выходит мой отец. Он обращается к босдомцам и называет их благосклонной публикой, снимает цилиндр, разворачивает, чтобы тот кувырнулся, упускает, цилиндр катится по доскам сцены, которая изображает мир. Мать с досадой шепчет:
— Натаскивала, натаскивала, и все без толку.
Но отец уже поет: Ты ж алигантный был на вид, / а влез в такой жилет. / Он не сидит, он не лежит, / и в ем фасонта нет…
Теперь зрители понимают, отчего на отце длинная жилетка. Песня состоит из множества строф, и с каждой строфой смех делается все громче. Отец видит в этом признаки одобрения. Видно, случай так хотел, чтоб я дома не сидел, получил я приглашенье на большое погребенье.Полторусенька плюется и покидает зал.
— Приглашенье — погребенье, уши вянут.
Но отцу много хлопают. Босдомцы изголодались по искусству.Мать успокоилась. Некоторую долю аплодисментов она относит на свой счет, как костюмерша певца.
Учитель Румпош в очередной раз пропустил через свой организм жидкости, содержащие алкоголь. Поутру алкогольные частицы покидают его организм. Когда кругом стоит тишина, слышно, как они свиристят в классной комнате. И пока из Румпоша не выйдут все частицы до одной, ему неможется. У него, как это называется, тяжелая голова, а потому нет ни малейшей охоты нести свет знаний нам, тугоумным деревенским детям. Он садится на крышку первой парты и, прислонясь к стене, бурчит:
— Ну, выкладывайте, что слышно новенького.
— Булочников Эзау принес новую песенку! — докладывает Валли Нагоркан, эта пособница сатаны.
— Выдь к доске! — командует Румпош. — За-пе-вай!
Перед началом занятий я исполнил в песчаной яме перед одноклассниками один из куплетов своего отца. Одноклассники приняли мое выступление более чем тепло, потому что я умею копировать все жесты отца, умею подчеркивать слова движением, умею кстати откинуть голову назад, многозначительно подмигнуть и преподнести текст на такой манер, который мой отец считает изысканным. Но перед лицом Румпоша я отказываюсь от всех ухищрений, складываю руки за спиной, как положено на уроках пения, и пою с сорбскими интонациями и раскатисто, словно это не куплеты, а хорал:
Люблю газетку почитать, / Все интересное узнать. / А что за объявления! / Ну прям на удивление! / Хе-хе-хе-химпле-хе!
Впоследствии я узнаю, что каждая строфа куплета содержит текст двух противоречащих друг другу объявлений, отчего он становится бессмысленным: Для любимой тещи / Черная юбка. / На брюхе бородавка, / А звать ее Тюпка. / Хе-хе-химпле-хе!
Мои одноклассники столь же невинны, как и я сам. Они смеются не из-за двусмысленных текстов, а из-за хе-хе-хе-химпле-хеи начинают подтягивать.
— Довольно! — приказывает Румпош. Он решил вздремнуть.
— А я в школе один, без ребятов пел, — рассказываю я матери.
— Что же ты пел?
— Хе-хе-химпле-хе!
— Да как же ты посмел такое петь при учителе?
Отчасти возмущенная, отчасти развеселившаяся мать ведет меня к отцу, и снова я пою, скрестив руки за спиной.
— Хлопчик-то весь в меня! — говорит отец. — Ему б только руками пошустрей работать.
Я усматриваю в этом поощрение и исполняю тот же куплет с необходимыми жестами и подмигиванием. Поистине я — второе издание виновника моего бытия.
— Ну вот поди ж ты! — говорит отец и по меньшей мере последующие два часа искренне гордится мною.
— Цетчев Эрнст на дух не переносит, когда у его деньги в кучку соберутся, — говорит дедушка. Остальные дядины соседи по выселкам говорят о нем:
— Он все равно как постреленок несмышленый.
Едва у дяди появится сколько-нибудь значительная сумма от продажи какой ни то животины, он тратит ее на всякие диковины. Так, например, он поручает какому-то побродяжке, который выдает себя за живописца, изобразить его двор в окружении степных просторов и ветров. Тетке при этом велено стоять перед воротами, а сам дядя занимает позицию перед пасекой. Но на картине нельзя узнать ни дядю, ни тетю, поэтому приходится каждому объяснять: