Лавка
Шрифт:
Но на лице у матери ни малейшего удивления.
Впрочем, дедушка не прекращает того, что называют агитацией, в итоге с наступлением зимних дней мы снова начинаем молотить вручную, мы — это дедушка, бабусенька-полторусенька и я. Старый ферейн молотильщиков заседает в прежнем составе.
У нас существует выражение: обмолачивать пустую солому. На деле оно лишено смысла. Солома — она и есть солома, она всегда пустая, во всяком случае, должна быть пустой. Но вот мы трое, мы и впрямь молотим солому. Первая половина уже скормлена скотине, но дедушка вознамерился предъявить своего рода счет. Он хочет уличить моих родителей в нерадивости. Он не затем давал им деньги на обзаведение, чтобы они выбрасывали их в форме зерен на ветер.
— Вот упрямый вендский пес! — ворчит отец, ворочаясь утром в постели. — Хоть сдохни, спать не дадут.
Я впервые слышу, чтобы отец обзывал дедушку псом, да еще с указанием породы.
А мы тем временем знай себе молотим, разрывая утреннюю тишину звуками молотьбы, удары цепов порождают напряжение, напряжение на много дней зависает над нашей семьей. Мать занимает позицию между отцом и дедушкой и должна глядеть в оба, чтобы не угодить ни под цеп, ни в машину, хотя, впрочем, нарушение утренней тишины тягостно и для нее.
В результате проведенного нами домолота мы получаем полмешка зерна. Дедушка демонстрирует матери плоды своего упрямства. Мать принимает вид безмерного удивления. Отец косится на полмешка и говорит:
— Эка невидаль.
С этого дня в риге над чердачной балкой висят наши цепы, наши деревянные кнуты, оставшиеся не у дел. Споры плесневых грибков покрывают сыромятные гужи, образовав в непродолжительном времени серо-зеленый газон, плесневый газон цветет, плодоносит, дает семена, а вместе с этими семенами разлетаются по белу свету частицы ременного гужа.
Пришел конец и запаху, который возникал, когда испарения керосиновой лампы мешались с морозным зимним воздухом; пришел конец стуку и грому цепов, но все это переходит в мои воспоминания и оседает там. Лишь в моих воспоминаниях еще записано, как все это было, когда бабусенька-полторусенька стучала в кухонное окно, как мы с дедушкой входили, пили теплый ячменный кофе и утоляли наш, видит бог, законный голод хлебом и яичницей, как занимавшийся день облизывал снаружи серым языком оконные стекла, как горели мои ладони, горели оттого, что часами сжимали держалень, как спросонок чирикали воробьи, когда стук наших цепов будил их с утра пораньше.
Да-да, я ношу все это с собой как воспоминание, пока плесень, именуемая потерей памяти, мало-помалу не разъест и его.
Человек не довольствуется своей жизнью. Жадность в нем сидит. Он хочет обладать предметами и даже людьми.
— У одного жадность помене, у другого поболе. Так которая поболе — ту никогда не уменить, зато малую завсегда до большой раскормить можно, — говорит двоюродная баба Майка.
А во мне сидит жадность? Я начинаю приглядываться к себе. Я еду с дедушкой в Гродок на мельницу. По соседству, на маленьком дворике почтового чиновника Андерша сидят в закутке серебристые кролики. Я разглядываю их. Их серебристая шерсть бередит мне душу. Дома у меня есть только два пестрых деревенских кролика. Вот бы здорово прибавить к ним серебристого. Почтмейстер Андерш счастлив, что мне нравятся его кролики. Он расхваливает их почем зря и тем доводит мою жадность до кипения. Прежде чем бросить в загон капустные листья, он чистит их щеткой:
— Настоящие французские серебряные в два счета загнутся, заглоти они хоть одну гусеницу.
Французские серебряные — это переполняет чашу. Моя жадность превращается в сладкоречивую попрошайку и набрасывается на дедушку, после чего дедушка покупает мне серебряного самца.
Когда я останавливаюсь и у меня есть время заглянуть внутрь, как учила меня баба Майка, я не нахожу в себе ни следа жадности. Жадность приходит извне, ее вызывают у меня различные предметы и люди, а рассказываю я обо всем этом лишь потому, что дедушка возбудил во мне жадность куда больше той, которую я испытал при виде серебряного кролика.
Тетя Маги у нас неродиха. Люди говорят: «Она надорвавшись, ей эвон какие мешки приходится ворочать». Но Ковальская, работница из имения, стоя вскидывает на плечо пятидесятикилограммовый мешок, а у нее, между прочим, трое детей. Верно, тетя Маги поднимала сразу по сто килограммов?
Дядя Эрнст бьет тетю. «А когда попадется, так наособицу», — говорят люди.
Интересно, куда ж это попался дядя?
— Обратно одну бабу обрюхатил, — говорит дедушка, а Полторусенька грозит ему кулаком. Дедушка втягивает голову в плечи.
— Эрнст, бахвал такой, опять возлюбил ближнего своего, там, где у них ноги всего толщей.
Град ударов стучит по его шапке.
Итак, у тети Маги дети не родятся, зато у дяди Эрнста родятся один за другим. В этом году целых два, один — от солдатской вдовы Тайнско, другой — от Анны Швиетцки, батрачки.
Дядя подыскивает молодых мужиков, у которых не хватает духу подойти к девушке и сказать ей: «Слушай, я тебе люблю». Для Анны Швиетцки дядя Эрнст находит недотепу стеклодува, а для солдатской вдовы Тайнско — бобыля шахтера. Он намекает обоим, что поможет им обзавестись хозяйством. Он продает выхолощенного хряка и бычка.
— Шоб навесть порядок! — объясняет он тете Маги и заставляет ее написать две записочки, что стеклодув и шахтер больше к нему никаких претензий не имеют. Оба подписывают. Стеклодува приятели дразнят: «Лихо ты оженился, детей — и то самому делать не надо». Но для стеклодува всего главней сама Анна, а время проходит, и уже ни одна душа не помнит о том, что под фамилией стеклодува подрастает маленький дядя Эрнст.
Наступает вечер. Голые сливы среди полей, уподобясь метлам, выметают за горизонт последнюю полоску вечерней зари. Тетя Маги в деревянных башмаках спешит через поле. Голову она держит набок, из одного глаза текут слезы, другой весь запух, бумазейная кофта разорвана, платок съехал набок.
— Маги, да что это с тобой попритчилось, да что это с тобой? — спрашивает мать.
— Да вот, спотыкнулась и упала прямо на глаз, — отвечает тетка.
Видно, милосердный бог, с которым она в большой дружбе, прощает ей вынужденную ложь в пользу дяди Эрнста. Тетка покупает фунт маргарина и немножко американского смальца, чтобы перетопить его и мазать на хлеб, потому что все наличное масло дядя Эрнст увез на подводе в Дёбен и там распродал либо раздарил стеклодувовым женам.