Лавка
Шрифт:
— Спит она, — отвечает Франце.
Другие женщины набрасываются на Паулину, чтоб не приставала к бедному ребенку.
Из трубы поднимается голубовато-серый дымок от горящего в печи хвороста.
— Воду греют. Поди, умыться хотят, — идет шепоток среди зрителей. Все взоры устремляются на избу.
Свидетелями при вскрытии должны быть окружной голова Румпош и общинный староста Коллатч. Барон, староста по имению, не изволил явиться и просил передать, что неотложные дела службы призывают его в город. Погонщик волов Дорн, старик русско-немецкого происхождения, один из обитателей избы, прислуживает врачам. Он выходит, достает воду из колодца, кто-то о чем-то его спрашивает. Старый Дорн отрицательно мотает головой.
— Не-а, еще не взрезали, — гласит ответ.
Все стихает. Все хотят услышать, как вздохнет тело покойницы. Кто-то утверждает, будто трупы всегда вздыхают, когда их взрежешь. Разговор, на мой взгляд, страшноватый, я перебираюсь на другое место в толпе зрителей.
Каменщик со стекольного завода, гулитчский Краутциг, возвращается из Фриденсрайна после работы. Он видит ставших табором босдомцев, сбрасывает с плеч рюкзак и подсаживается к ним.
— Вскрытие? — спрашивает он. — А, это они отовсюду вырезают по кусочку и потом их исследуют, кусочки эти.
Жуткие разговоры. Мне снова приходится менять место.
Трактирщик приносит на плече ящик пива: мужчины заметно оживляются. Снова выходит из хаты старый Дорн и выплескивает кровавую воду из серой эмалированной миски на мусорную кучу. Тут я больше не могу выдержать, со всех ног бегу домой, забираюсь на сеновал и, сидя там, размышляю о Страшном суде. Суд этот состоится в грядущие времена, как сказал нам учитель Румпош.
Грядущие времена — это такие времена, которые не настали и еще долго не настанут. Когда малявочка Будеритчиха попадет на небо и предстанет перед богом, бог сразу увидит, что она ни в чем не виновата. Кто станет взрезать живот самому себе? Тогда бог велит предстать перед ним санитарному советнику Штеффену и доктору Хинкендорфу:
— Вы зачем ее разрезали?
— Потому что мы искали яд.
Тогда бог вызовет управляющего Будеритча и маленькую Мойкиншу и спросит:
— Вы грешили друг с дружкой?
Они не станут отрицать. Не имеет никакого смысла, потому что в день Страшного суда все сделаются прозрачные, как из стекла.
— Да, тайно грешили в стогу сена и на сеновале, — признаются Будеритч и Мойкинша.
Я знаю милое местечко, / Укрытое от глаз людских. / И там с тобой, мое сердечко, / Я взглядов не боюсь чужих.
Лишь бы Будеритч в день Страшного суда не имел при себе любовных открыток,а то бог еще, чего доброго, обвинит меня в смерти Будеритчихи.
Проходит два дня. Я слоняюсь повсюду как тень и почти ничего не ем. Наконец следует официальное сообщение: никто ее не отравил, и, стало быть, ее можно предать земле как обычную покойницу. В Шпрембергском вестникенапечатано, что Будеритчиха умерла по непостижимой воле божьей, но люди говорят, будто она умерла с горя, горе — это все равно что невидимый яд.
Все люди, которые торчали на лугу, когда вскрывали тело маленькой жены управляющего, исправно являются к погребению.
Каретник Шеставича говорит:
— Покойница-то не проштая.
А Франце радуется, потому что все женщины гладят его по голове и говорят бедный мальчик,а не проклятый сорванец,как обычно.
Женщины желают выяснить, как будет себя вести Будеритч, будет взаправду плакатьили только делать вид.Некоторые даже надеются, что во время этих необычных похорон что-нибудь приключится.
Я иду в первых рядах погребальной процессии, поскольку нашу кобылу тоже запрягли в катафалк. На ней черная бархатная попона, которая покрывает даже голову и уши, только хвост торчит сзади, а для глаз проделаны две дырки. Дедушка ведет ее под уздцы. С другой стороны вышагивает горшечник Тинке и ведет свою лошадь, тоже укрытую попоной. Наша кобыла делает вид, будто впервые меня видит, но это ей не поможет, я все равно узнаю ее по копытам.
Управляющий Будеритч плачет. Все мужчины плачут, когда у них умирает жена. Управляющий подходит к яме и бросает на крышку гроба три пригоршни желтого песка и говорит:
— Подожди, мать, я скоро к тебе приду.
Раздается вопль. Это вопит маленькая Мойкинша. До сих пор она стояла, укрытая ветками сиреневого куста. Теперь она мчится прочь, а люди начинают петь.
Люди говорят: мертвым гнить, живым жить. Вскоре после похорон петритчева Фрида рожает мальчика и называет его Хендриком. До сих пор в Босдоме никого не звали Хендриком, если не считать одного разносчика, который какое-то время регулярно наведывался в деревню, а потом вдруг бесследно исчез.
Проходит еще время, и маленькой Мойкинше попадает в правый глаз щепка, когда она колет дрова. Ее отвозят в больницу, делают ей операцию, но, когда она снова приезжает домой, оказывается, что она ослепла на правый глаз, и теперь ей надо поворачивать голову направо, чтобы увидеть левым глазом правую часть своей кухни. То же и во дворе, ей вечно приходится поворачивать голову направо, все направо и направо, а мир она составляет теперь из двух отдельных половинок, от этого она перенапрягает свой левый глаз, и он тоже слепнет.
— Это ее бог за грехи наказал, — судачат деревенские бабы.
Когда ферейн справляет какой-нибудь юбилей, в зале у Бубнерки танцуют те, кто постарше, даже женатые. А Мойкинша не может больше ходить на танцы. «Отведите мене под окнам», — просит она. Под окнам— это у нас в степи означает вот что: человек снаружи, со двора, смотрит на танцы через окно. Под окнамторчат школьники постарше, хотя, если их застукает Румпош, им не поздоровится. Под окнамстоят также и женщины, у которых больше нет кавалера, либо те, которые сильно припозднились, задавая корм скотине, а потом уже не захотели намываться да причепуриваться. Мужчины под окнамникогда не стоят, их место возле стойки.