Лавка
Шрифт:
В линию моей жизни вплетена и Тауерша, которая давно умерла. Как нам уже известно, она продала участок, принадлежавший нашему дому. В обычные годы мы досыта наедались черешней и маленькими желтыми сливами — их еще зовут мирабелью — у Цетчей. Но в год моего побега мне стало как-то не с руки бегать на выселки и лазать там по деревьям, и я был вынужден довольствоваться босдомской вишней со старого дерева. Собственно говоря, и это дерево тоже чужое, оно растет за пределами нашего двора, уже на помещичьей земле. Каждый год дедушка складывает под ним наш запас хвороста, каждую осень закладывает под ним в бурты картофель и репу.
Управляющий приносит нам письмо от помещика, в котором последний выговаривает отцу за незаконное использование помещичьей земли для зимнего хранения корнеплодов.
— А-а, пустая формальность, — шепчет управляющий отцу и получает за доверительное сообщение пригоршню сигар. Про дерево в письме не сказано ни слова, и поэтому мы называем его наша вишня.Будучи единственным нашим плодовым деревом, она для нас не просто дерево, а вроде как личность. Дедушка утверждает, что эта кислятина наполовину принадлежит нам, потому как половина ее листвы дышит воздухом нашего двора.
Хотя вишни еще не дозрели, я наедаюсь ими до отвала. В глотке щиплет от кислого сока, у меня начинает болеть живот, я иду на кухню и говорю:
— Ханка, у меня живот болит.
Лекарства у нас стоят за стеклянной дверцей на верхней полке кухонного шкафа. Ханка достает валерьяновые капли.
— Глони-ка сам из бутылочки, у меня делов полно.
Я отхлебываю из маленькой коричневой бутылочки, и внутри у меня все вспыхивает огнем, словно я выпил раскаленного олова. Я давлюсь, сплевываю, во мне возникают крики, их я тоже выплевываю. Прибегает Полторусенька и отталкивает Ханку, из лавки спешит мать, из пекарни отец. Вдруг у всех сыскалось время. Это время сделал для них я. Бабусенька-полторусенька, она же детектив Кашвалла, устанавливает причину:
— Господи Сусе! Он юшку табачную выпил, юшку!
Табачную юшку? Моя мать в большом количестве закупила жевательный табак. Когда покупаешь много, получается дешевле, а доход соответственно выше. Но потребление жевательного табака в Босдоме почему-то никак не прогрессирует. Только какой-нибудь молодой рабочий приучится жевать, как — хлоп — умирает старый покупатель. Трубочки жевательного табака от долгого лежания сереют и теряют товарный вид. Фирма Ханневаккер из Ганновера поставляет табачную настойку. Настойку разводят водой и кладут в нее потерявшие вид трубочки. Трубочки снова набухают, становятся жирные, блестящие, шелковистые. Но про меня этого не скажешь.
Ханка причитает в голос и осыпает меня поцелуями. Лишь бы я не умер. В меня заливают молоко, еще молоко, и еще, и еще молоко. Меня рвет от молока коричневой жидкостью, все рвет, все рвет, и жжение в желудке чуть утихает. А меня снова рвет, на сей раз красными сгустками.
— Кишки пошли, — вопит бабусенька-полторусенька и начинает молиться. Но меня рвет не собственными кишками, это просто слипшаяся мякоть неспелых вишен.
Я лежу в постели. Мне приносят поесть, меня снова выворачивает. Два дня я вообще ничего не ем, на третий день предпринимаю новую попытку, сухари и липовый чай остаются в моем желудке.
Врача ко мне не приглашают, меня не отводят даже к бабе Майке. На семейном совете шепотом высказывается мысль: «Как бы неприятностев не было». Табачную настойку нельзя держать рядом с валерьяновыми каплями.
И я лежу в комнате у деда с бабкой, маленький герой, который спас свою мать от тюрьмы. Но у матери находится для меня время, только когда один покупатель ушел, а другой еще не пришел и дверной колокольчик минут на пять оставили в покое. Лавка, лавка, все она!
Да и бабусенька-полторусенька не имеет времени рассиживаться у одра болезни. Она тоже раба, только не дверного колокольчика, а своего любопытства. Люди говорят о ее любопытстве наполовину презрительно, наполовину восхищенно: «У ней глазищи, как у рыси, ей очки не вотрешь, она все как есть знает». Вот что говорят люди, а дедушка говорит так: «Собака еще хвост не задрамши, а она уже тут как тут».
Любопытство порой вызывает похвалу, порой хулу. Все равно как нахальство. Один говорит про знакомого: «Ну и нахал же он!» А другой говорит с восхищением: «Ну, на этого где сядешь, там и слезешь». Если, к примеру, человек веселый, про него могут сказать: «Ну до чего ж забавный!» Но другой про того же самого человека скажет: «Этот тип вообще ничего всерьез не принимает». Выходит, у каждого высказывания есть другая сторона. Я горд ходом своих рассуждений, я лежу тихо и не двигаюсь.
— Тебе, сынок, опять неможется? — спрашивает дедушка.
— Нет, дедушка.
— Ты мне могешь подсобить?
— Могу.
В кладовке рядом с комнатой дедушка откапывает темно-зеленый картонный ящик. Интересно, не стоит ли этот ящик и по сей день в кладовке на чердаке родительского дома? Навряд ли, он, верно, как и вся утварь, в сорок пятом году, в первые послевоенные дни, стронулся с места. Впрочем, не беда, в той кладовке, которую представляет собой моя память и в которой полным-полно воспоминаний, сохранился и этот ящик.
В зеленом ящике лежат пестрые открытки, любовные карточки,как их называют у нас в степи. Это остатки товара с тех времен, когда дедушка занимался торговыми операциями. Мой отец, который после войны ходил с плетеной корзиной от деревни к деревне, предлагая покупателям свой товар, назывался разносчик. В дедушкином патенте, что хранится среди прочих ценностей в нашем семейном архиве, его величают коммивояжером.Один из разделов упомянутого патента озаглавлен: «Способ доставки товара». А под ним чернилами написано: «Ручная тележка». Власти предержащие никогда не страдали недостатком бюрократической чуткости, вот с человеческой дело обстояло похуже.
На оборотной стороне любовных открыток,в том месте, куда клеят марку, легкими карандашными штрихами изображена десятка. Это значит, что открытки размечены и стоят по десять пфеннигов штука. Разметка товара вменяется в обязанность торговцам. Когда от фирмы Отто Бинневизиз Халле поступает ящик всякой галантерейной мелочи, мать полночи стоит над ящиком, делит сумму и размечает отдельные предметы. Когда речь идет о булавках для галстуков и брошках, нанести цену очень трудно, и мать накидывает, под рукой, конечно, десять-двадцать пфеннигов за лишний труд.