Лавка
Шрифт:
Впрочем, вернемся к Герману Петрушке, нашему одинокому тенор-горнисту! Итак, очередной весенний вечер, один из тех, что были воспеты уже сотни раз. Звуки тенор-горна плавно стекают с Козьей горы и катятся волнами вдоль садовых оград. А я стою в палисаднике рядом с матерью. Мать какое-то время внимательно слушает, а потом определяет произведение, из которого взяты эти вот музыкальные звуки; она взяла на себя обязанность по поименованию пиэс,с такой же страстью она определяет бабочек или полевые цветы; для нее мелодия, лишенная названия, заведомо обречена на гибель, а то обстоятельство, что она знает название любой мелодии, возвышает ее в моих глазах над всеми босдомскими женщинами: «Вот сейчас, вот-вот», — говорит она и толкает меня в бок: увертюра к Леоноре!Мать подпевает, и она даже сама сочинила текст на эту музыку: О Леонора, не уходи, молю. — О Леонора, тебя люблю!..
Моя мать не прочь заняться сочинительством. Всего для нее сподручней, когда какой-то текст уже есть, а она может его продолжить, надвязать его: Пусть стеснили слезы грудь, / Нашу юность не забудь, — написала она своей подружке Мине Балтин ко дню рождения, а мне ко дню рождения она написала следующее: Хоть малютка, хоть большой, / Будь здоров, сыночек мой!
Сочинения матери меня несколько смущают, поскольку наша превосходная самым недвусмысленным образом дает понять, что ждет похвалы, а когда похвала запаздывает, мать сама ее подталкивает: «Правда ведь, у меня здорово получилось? Премиленький стишок, если как следовает прислушаться, правда ведь?» Требует ли она похвалы за блузку, которую сшила, за юбку, которую заплиссировала, или за стихи,которые сочинила, звучит ее требование примерно одинаково: «Премиленько у меня получилось, правда ведь?»
Сегодня, когда время все равно упущено, я, как мне кажется, лучше понимаю суетливые просьбы матери. На похвалу мы, степняки, никогда не были тороваты. Люди с моей полусорбской родины скупились на нее. А уж кто хотел получить чуть больше, чем дают, тот должен был подсуетиться.
Впрочем, мне безразлично, откуда взята мелодия Германа Петрушки — оперная это увертюра или отрывок из оперетты, особенно после того, как в концерте решает принять участие голубь-вяхирь, чьи стоны и воркования, примешавшись к звукам тенор-горна, заставляют даже меня пустить слезу.
Но голубь — это понятно, он тоскует по своей голубке, а вот Герман Петрушка, он-то по ком тоскует? Неужто по охапке соломы на двух ногах, что по дороге надумала отдохнуть под дикой грушей?
Ответ на свой вопрос я получаю в день, когда хоронят Анну Коалик. Думается, прежде чем перейти, наконец, к тому, как Герман взрезал себе жилы, надо хотя бы вкратце рассказать про Анну Коалик.
За годы моей жизни дважды было полным-полно вдов, первый раз, когда мне минуло шесть лет, второй — когда тридцать три, и я очень не хотел бы пережить это в третий раз. Грустно видеть, как женщины мыкаются без мужей, грустно видеть, как женщины выбиваются из сил ради своих осиротевших детишек, а того грустней быть свидетелем сражений, которые две-три вдовы затевают из-за одного мужика. А повинны в этих трагедиях мужчины, только мужчины, которые, выбившись в вождей нации, сулят мир, а сами затевают войны, потому что одержимы маниакальной жаждой власти.
Итак, Анна Коалик — сухопарая солдатская вдова, она носит мужские башмаки, верхний край которых доходит ей до середины икры, но икры у нее до того тощие, что их можно обе засунуть в один башмак. В том месте, где Аннины щеки должны закругляться наружу, слева и справа имеется по провалу, а повыше на бесплодной равнине лица разместились два сияющих глаза цвета коричневого бутылочного стекла. У Анниной дочери Бертхен есть все, чего недостает Анне: лицо у нее гладкое, как у Марии на витраже в церкви, к этому надо добавить глаза как у колдуньи-чаровницы, я так и жду, что, читая свой школьный учебник, она взглядом прожжет дырки в его страницах.
В Босдоме есть несколько женщин, которые работают на шахте, убирают там кабинеты управляющего, обер-штейгера, вахтерскую будку и душевые для мужчин, но есть только одна женщина, которая вместе с мужчинами работает в забое и курит сигареты марки Милашки-канашкипо три пфеннига штука. Эта женщина — Анна Коалик. Поначалу шахтерская работа давалась ей нелегко, и мужчины время от времени подносили ей стаканчик, когда после завтрака валялись какое-то время среди вереска, потому как глоток водки, по их словам, придает мужскую силу.
Анна и трое мужчин заравнивают белый вскрышной песок, который подвозит в думпкарах маленький пыхтун-паровоз. Одного из троих напарников Анны звать Пауле Нагоркан, он толковый парень и хотел в свое время стать учителем, если бы достатки позволили. Но достатки не позволили. Да и какой крестьянин из босдомской бедноты мог пустить своего сына по учительской части?
Пауле в школе был очень прилежный, все учил да учил, главным образом наизусть, и окружающие не уставали ему твердить: «Гляди, парень, ты еще у нас станешь учителем». Ничего он не стал. Пришлось ему спускаться в шахту, как и остальным босдомцам. Ни проблеска надежды применить выученное, чтобы с его помощью добывать себе хлеб насущный. Никого рядом, кто сказал бы Пауле, что знание — это отнюдь не средство получить власть над людьми, что это, скорей, источник счастья, если только тихонько пользоваться им и приумножать его себе на радость.
Даже когда умер отец, оставив Пауле свое бедняцкое хозяйство, ему не пришло в голову отказаться от наследства и покинуть Босдом. Вот и выходит, что Пауле сам отчасти повинен в тех обстоятельствах, на которые он до конца своих дней сваливал вину за свою незадачу.
После того как жена Пауля родила ему третьего сына, здорового такого увальня, у нее сделалась чахотка, и она мало-помалу начала умирать. А Пауле начал пить, сперва умеренно, потом неумеренно, а к тому времени, о котором пойдет речь, — размеренно. Пауле знает наизусть Основы наук.Эти Основы наук Канмейера и Шульцапомогли трем или четырем поколениям босдомцев рассматривать мир с научной точки зрения.Исторический раздел книги начинался следующей фразой: Два тысячелетия тому назад эта страна выглядела не так, как сейчас…Несколькими страницами далее авторы переходили к тому специальному разделу прусской истории, которая время от времени снова становится актуальной.В главке Покровительство искусствам и наукамкнига воздает почести так называемым Великим курфюрстам: Фридрих I повелел скульптору Шлютеру в память о своем отце воздвигнуть конную статую на Длинном мосту…Раздел «Зоология» сообщает: Кисти рук, форма головы и строение тела орангутанга весьма напоминают человеческие. Но, если вглядеться пристальнее, можно, однако, заметить разницу между обезьяной и человеком…
В разделе «Небесная сфера» меня, десятилетнего, потрясает фраза: Если бы она(Полярная звезда) сегодня вдруг исчезла с небосвода, мореплаватель и тогда смог бы еще более сорока двух лет выверять по ней курс своего корабля, ибо лишь по истечении этого срока достигнет Земли ее последний луч… На звездном небе мы всегда наблюдаем прошлое и никогда — настоящее…
Эта фраза вперемежку с наивными рассуждениями взяла меня за сердце, взволновала тогда и не перестала волновать, когда я разменял седьмой десяток.
И вот эту книгу — чего в Босдоме не бывало ни раньше, ни позже — Пауле Нагоркан заучил от доски до доски. В любое время дня и ночи он мог бы выйти на сцену и отбарабанить содержание, только кто стал бы так долго его слушать? Но когда человек, наделенный характером Пауле, что-то знает, ему хочется приобщить к своим знаниям и других людей, вот почему он время от времени извлекает всевозможные сокровища из закромов своей памяти, особенно когда котбусская очищенная приведет его в соответствующее настроение. В таком настроении Пауле любит поучать, даже не имея перед собой других слушателей, кроме Бубнерки, трактирщицы, и по этому признаку можно заключить, что Пауле хотя и любит поучать, но никогда не смог бы стать хорошим учителем, от которого мы вправе ожидать, чтобы он был настоящим педагогом. Поучателей на этом свете развелось больше, чем моли, зато педагоги, которые все, чему их научили, и все, что они сами вычитали в книгах, передают окружающему миру, лишь наделив собственным ароматом и опалив огнем собственных мыслей, куда как редки.