Лавка
Шрифт:
Ничто не остается таким, как было. Мы малонаблюдательны, мы замечаем распад и уход людей, предметов и явлений, лишь когда он становится для всех очевиден. Нашу землю надо обрабатывать. С полевыми работами отец запаздывает, его обогнали и середняки и бедняки. Самолюбие отца уязвлено.
Нашу кобылу, которой уже стукнуло двадцать лет, обгладывает старость, все явственней проступают мослы и ребра. Когда отец пашет, она может остановиться посреди борозды, чтоб передохнуть. Отец весь искрится от злости.
— Нужна новая лошадь! — заключает он. — Мне, стало быть, дорога на конскую ярмарку.
— А печь кто будет? — осведомляется мать.
— Пущай те и пекут, кто меня до этого довел! — ответствует отец в своей сюрреалистической манере. И грохает кулаком по столу; чашки и тарелки отвратительно дребезжат, волны от отцовского удара проникают мне в самую душу, которой, как известно, нет, то есть проникают в никуда.
Отцу дорога на ярмарку. У Блешки, барышника по случаю, он садится верхом, а кобылу голышмя, то есть совсем без сбруи, подвязывает к Блешкиной телеге.
Про ярмарку я вам сейчас рассказывать не стану, мы вернемся к ней в свое время, потому что и я буду давать там свои представления.
Отец приводит домой мерина — цветом недозрелого каштана, с черной кудрявой гривой, с хвостом, который устремляется вниз как горный водопад. Расстояние от земли до холки — полтора метра. Не лошадь, а конфетка, как любят говорить лошадиные барышники. Как поутру кобыла, так и мерин привязаны к Блешкиной телеге без упряжи. Отец, как принято говорить, пожирает глазами свою новую красивую лошадь.
— Пусть его старик Кулька глаза вытаращит, — говорит отец Блешке. А Блешка ничего не говорит.
Отец вместе с Блешкой щедро отмечают бутылочным пивом свое удачное возвращение.Их прежние нелады,как они усиленно заверяют друг друга, забыты навеки. Маленькие люди верят в свое навеки,хотя очередная размолвка уже притаилась за углом.
Я сижу в комнате у деда с бабкой и восторгаюсь новой лошадью. Дед уже давно ее увидел. Как пенсионер, не связанный служебными делами, он залег среди вереска, поджидая, когда вернется отец. Подобно Блешке, он не высказывает своего мнения о покупке.
На другое утро отец посылает выпечку ко всем чертям. Ему не терпится запрячь новую лошадь. Чертовы хлебожоры! Прорва ненасытная! Знай себе пеки и пеки, а больше ни на что времени нет.
После обеда отец совершает пробный выезд. Он желает посмотреть, какой ход у мерина и как он пашет. Я могу ехать с отцом, я должен ехать с отцом, я хочу с ним ехать, я чувствую, как меня возносят на взрослый уровень, когда дорогой отец по-приятельски доверительно сообщает мне:
— Гля-кось, у нас теперь самая красивая лошадь на весь Босдом.
Мы катим по сливовой аллее.
— Это ж надо, какой шаг! — говорит отец, а сам не перестает обращаться со мной как со взрослым человеком. Он пускает мерина рысью.
— И не устает вовсе, — комментирует отец. — Так рысью прям до Шпремберга доедем.
Он пытается пустить мерина галопом, и в галопе мерин выглядит все равно как лошади под королями и императорами на картинках в Основах наук,такой он величественный и великолепный.
Мы пашем под овес. Мерин лихо делает круг за кругом.
— Совсем другое дело! — ликует отец.
Но жизнь бывает недовольна, когда мы пытаемся изменить ее ход своими планами и планишками. Чаще всего она и думать не думает про наши желаньица, но мы все равно тычем их ей под нос. А храбрость мы время от времени черпаем в скрытых источниках внутри самих себя.
Короче, мерин как назло останавливается посреди борозды. Отец искоса глядит на меня. Теперь он, верно, жалеет, что взял меня с собой. Со снисходительными жестами и извинительными словами он обходит мерина кругом, подсовывает руку под хомут, ощупывает лошадиную холку.
— Не иначе, упряжка жмет, — заключает он.
А мерин стоит, стоит одну минуту, две минуты, три минуты. Отец нетерпеливо дергает за поводья. Мерин не двигается. Отец взмахивает кнутом. Мерин не двигается. Отец размахивает кнутом над лошадиными ушами. Мерин не двигается. Отец мягко опускает кнут на лошадиный круп. Мерин не двигается. Отец заводится, он снова взмахивает кнутом, раз, другой, третий, все сильней и сильней, по бабкам, по репице хвоста. Мерин не двигается.
— Ну и ну! — говорит отец.
Я захожу спереди и хватаю лошадь под уздцы. Я тяну, отец погоняет. Мерин не двигается.
— Ну и ну! — повторяет отец.
Мы пользуемся вынужденной паузой, которую навязал нам мерин, и стоя съедаем свой полдник прямо из бумаги. Мерин охотно подбирает хлебные крошки, но не двигается. Мы складываем бумагу. Мерин прислушивается, наставив уши, натягивает постромки и трогает с места. Мы чуть не бегом допахиваем поле, рысью направляемся домой, и по дороге акции мерина снова поднимаются в глазах отца.
Лошадь, которую покупаешь не с конюшни, непосредственно от прежнего хозяина, — это чаще всего книга загадок, переплетенная в лошадиную кожу. За время моего детства у нас перебывала не одна такая книга. Некоторые загадки нам по чистой случайности удалось разгадать, другие — так и не удалось. Вот и этот резвый каштановый мерин стал для нас такой книгой загадок. Отец едет на брикетную фабрику в пяти километрах от Босдома. За углем для пекарни. Возле прессовочных желобов толпятся углевозы со всей округи. Они нахваливают отцовскую покупку, и отец наслаждается их похвалами. Отец мой принадлежит к числу тех, кто полагает, будто костюм в клеточку, лихо заломленная шляпа, свирепая овчарка или, как в нашем случае, красивая лошадь выделяют его из толпы, делают чем-то особенным, придают цену в глазах людей, одержимых таким же пустым тщеславием.