Лазалки
Шрифт:
Марина Васильевна стояла под мелким моросящим дождем ранней весны и напоминала мужу о первом свидании, которое было еще до войны. «Помнишь?» – говорила она совсем тихо, чтобы ни один ветер, ни один сквозняк не смог разнести подробности их любви по переулкам. Она вспомнила войну, которая разлучила их, но не смогла заставить забыть друг друга. Она стояла на могиле, положив лаковый ридикюль на маленький самодельный столик, бросив перчатки и шляпку на скамейку. Она напомнила мужу, что война была вихрем пуль, в котором бывшие любовники, жены и мужья, парни и девушки, влюбленные одноклассники навсегда превращались в кого-то другого: в партизан, раненых и блокадников. В голодных людей, роющих окопы, в ополченцев, радистов, контуженых, в военных врачей, летчиков, в без вести пропавших. «Война была разлучающим вихрем, – говорила она, – в котором многие оставшиеся в живых теряли друг друга, забывали милые лица, теряли из памяти адреса, встречали новых фронтовых подруг и оставались с ними навсегда». Мелкие капельки осыпали ее волосы, ее пальто. Она говорила, все отчетливее проступая под серым небом. Она шептала почти неслышно, одними губами, не жалуясь, не всхлипывая, все более и более уверенная в том, что он начинает снова слышать и поминать, что он возвращается к ней.
Тетушки
Вокруг нас носился бесцветный молчаливый ветер. Сквозь нас пролетало безымянное время, мирный день, который больше не превращался в сказки о Буденном, в боевой эскадрон, рвущийся в наступление. Потому что ты, деда, больше не пел военные песни, а бродил по дому понуро, чуть шевеля губами, все еще упрямо пытаясь припомнить самые главные, решительные слова, которые когда-то кричал всадникам. Ты не рассказывал про войну, а отмахивался, бормотал: «Давай как-нибудь потом!» – и смущенно молчал. Иногда ты часами неподвижно лежал на диване, в зеленоватой комнате с зашторенным окном, среди вороха непрочитанных газет, рассматривая боковину шифоньера, больше не надеясь услышать отзвуки того настоящего дня, превращенного в бой. В такие минуты можно было подумать, что ты окончательно и бесповоротно стал встревоженным старичком с жухлыми серыми волосами и рассеянными целлофановыми глазами без огонька-отблеска сабли.
«Смотри, что-то блестит на асфальте. Нет, это не фольга. И не всякая дрянь. Деда, это же чей-то потерянный ключ! На! Такого у тебя еще нет». – «Ну и пускай его лежит, брось!» – «Давай его подберем и прицепим к твоим ключам». – «Не надо нам его, это все лишнее, пойдем». Ты направился к сберкассе. Забыл погладить коричневую рубашку и зачем-то надел под нее синий галстук. Твое сердце билось размеренно и спокойно, не всхлипывая, не переходя на галоп. Без кавалерии возникла непривычная тишина дворов, нарушаемая простыми повседневными звуками: поскрипываниями форточек, гудками машин, грохотом мусоровоза и далекими выкриками школьников на футбольном поле.
«Деда! Смотри, ты пропустил: гайка. Ею можно что-нибудь закрутить, наладить и вернуть в строй». Но ты проходил мимо, не утруждаясь хлопнуть себя по карману в поисках очечника. Ты продолжал вслушиваться в незнакомое молчание мирного дня, который никуда не звал и ничего тебе не рассказывал. «Тогда давай купим лотерейных билетов на сдачу. Три штуки. Вдруг мы выиграем кофемолку или проигрыватель пластинок. Бабушка сначала не поверит. Скажет, что это пустяковина. А потом всплеснет руками и шепнет: “Прелесть!”» Но, не слушая, заплатив за свет, ты ссыпал в кошелек сдачу: несколько пятачков и двадцатикопеечные монеты.
Тетушки, как обычно, толпились неугомонной стайкой возле подъезда, с сумками наперевес. Они уже часа два выясняли, как же мать могла пойти на такое, согласилась отдать ребенка отцу. Тетушки шипели: «У, ехидна!» – и ничего не замечали вокруг. Но почему-то, поздоровавшись с тобой, деда, они умолкли, стали оборачиваться и внимательно наблюдали, как мы плетемся к остановке. Сизый сквозняк подворотен приносил на крыльях их тихий шепот: «Гляди-ка, совсем сдал Кузьмич! Ай-яй!»
Наверное, в ту осень мужики городка перестали ломаться и терять смысл. После выписки больше никто не звонил, не строчил в трубку жалобы, не спрашивал с надеждой: «Ты дома-то будешь?» К нам не присылали загулявших мужиков из серых домов возле железной дороги и тех, кто дерется и хулиганит в тесных заводских общежитиях рядом с прачечной. К нам перестали отправлять слесарей с опустошенными глазами, тяжело вздыхающих строителей, поломанных пенсионеров, которые не спят по ночам, а курят на балконах и смотрят вдаль. К нам больше не заходили, под предлогом одолжить до получки, а на самом деле, пошептать свои тайны, потерявшие смысл рабочие котельной, загрустивший чудак-художник, сосед дядя Леня, грузчики из молочного магазина.
Отлежавшись две недели на софе, как тебе и велела Марина Васильевна, однажды утром, деда, ты принялся сосредоточенно и хмуро носить с балкона на кухню жестянки с гвоздями и баночки от мармелада, звенящие, как огромные погремушки. Ты говорил: «Не мешайся». Ворчал: «Пойди, погуляй». Закрывшись, прибил к деревянному ящику с инструментами большой гвоздь, суетясь, смял его молотком, ударил по ногтю. Морщась, кряхтя, долго выпрямлял гвоздь, а потом выдирал из дерева плоскогубцами. Квартира пропахла ржавчиной, керосином, кремом для лыж. Ты, ворча, рылся на балконе, наконец отыскал две новенькие, завернутые в промасленную кальку железные скобы. И пыхтя, прибивал их, сминая молотком гвозди, куда-то спеша, не уговаривая и не нашептывая свои обычные просьбы плоскогубцам, молотку, деревянному ящику. Потом ты немного посидел на табуретке, вытер лоб закатанным рукавом байковой рубашки. И навесил на ящик с инструментами черный-пречерный, тяжелый замок. Два раза крутанул ключ. Клац-цац. Клац-цац-цац. Пробормотал: «Вот. Чтобы ничего не потерялось». Теперь все отвертки, стамески, пассатижи, а еще кусачки, баночки от мармеладных долек, набитые гвоздями, погремушки-жестянки с кусочками проволоки, петлями, гайками и загогулинами были заперты. «Деда, подожди, тут подлокотник кресла шатается. Давай его совсем отломим и потом приклеим обратно, вернем в строй». «Не, – бормотал ты, раздумывая о своем, – я уже закрыл инструменты. Отломится, тогда наладим». Ты прицепил ключ от ящика с инструментами к своей связке. Но почему-то не к тому колечку, где висели ключи от дома. А к другому. И ключ от ящика с инструментами затерялся среди безвестных, почерневших, маленьких и больших, зубастых и беззубых ключей и ключиков от чужого прошлого.
Мы его звали, а он делал вид, что не слышит. Тогда мы стали кричать громче, разрозненным, хриплым хором дворовых детей. А он, не оборачиваясь, стоял возле своего подъезда. Напялил незнакомое Какнивчемнебывало и внимательно вглядывался в сыроватый сумрак лестницы, пахнущий котами и плесенью. Тогда мы подумали, что это соревнование в упрямстве, кто кого. И, не сговариваясь, стали вопить до хрипоты. Так, что казалось: сейчас кровь брызнет из горла. И даже еще сильнее. Дядя Леня вышел на балкон, пробормотал что-то похожее на перепутанные шерстяные нитки. Постоял, осмотрел двор, покачал головой, качнулся и скрылся. Голуби сорвались с карнизов. Свинцовые омуты окон дрожали от наших криков, угрожая хлынуть множеством стеклянных брызг. Только Артем не обращал внимания, не отходил от своего подъезда, как привязанная у входа в магазин болонка. Его не заставило одуматься даже решительное, загребающее движение Славки-шпаны. И громкий визг Марины, превратившейся во вредину. Артем продолжал кого-то ждать, отвернувшись от нас. В новеньких серых брючках, в наглаженном шерстяном пиджачке, в накрахмаленной белой рубашке и даже с маленьким синим галстуком. Мы все еще надеялись, что выиграем, и рассматривали его издали. Он больше не был похож на Артема, которого мы знали, а казался незнакомым мальчиком из детского хора. Одним из тех аккуратных детей с талантом, которые старательно, тоненькими голосками, тараторят в телевизоре праздничную бодрую песню. Он был коротко, по-новому подстрижен. Кто-то тщательно причесал и разделил его волосы на точный, ровный пробор. И мы, пошептавшись, решили, что мамаша, визгливая учительница младших классов, на каждом шагу превращающаяся в птицу гнева, собралась вести Артема на прослушивание в музыкальную школу. «Колотить в барабаны», – пошутил Славка. «Или дуть в похоронную трубу», – пискнул рыжий Леня, чтобы всем понравилось. Мы посмеивались, а Артем стоял у подъезда, с нетерпением вглядываясь в сумрак приоткрытой двери. Теперь нам стало ясно, что на самом деле ему очень неловко в шерстяном пиджаке с подвернутыми рукавами, в брючках на вырост, с наскоро подшитыми внутрь штанинами, от которых за версту пахнет трикотажным отделом универмага. Мы представили, как мамаша в громоздких очках заставляла его все это надеть. И он покорно натягивал хрустящую накрахмаленную рубашку, воротник которой тут же врезался ему в шею. А потом, под присмотром двух колючих глаз, застегивал новенький ремень на брюках, вынимал из коробки жесткие ботинки и бережно зашнуровывал их в коридоре. Мы сразу почувствовали себя уютнее в растянутых кофтах, застиранных юбках, залатанных кое-где байковых рубашках. Мы звали его, резко и отрывисто, требуя подчиниться и подойти. Он продолжал делать вид, что не слышит. Тогда мы угадали: он больше не может запросто подбежать к нам в этом новеньком костюмчике, превращающем его в кого-то другого, не может, как прежде, пнуть ногой камень, зачерпнуть горсть песка, оторвать шип боярышника и расшатать хромую Светкину лазалку. Он ждет мамашу, боится прослушивания, вжимает голову в плечи и хочет убежать в сырой сумрак подъезда. Почувствовав его слабость, смущение и неловкость, мы поняли, что победили, и медленно побрели в наступление, с удовольствием замечая лиловые пятна на его щеках. Впереди всех, пиная пыль, надвигался Славка-шпана, громко высмеивая синий галстучек и похоронную трубу. Рыжий Леня спрашивал через весь двор, не собирается ли Артем выступить на концерте самодеятельности в доме культуры. Они поддразнивали мастерски, наперебой, ожидая любой незначительный повод начать войну. Чтобы можно было подбежать, сильно и резко толкнуть этого незнакомого мальчика в плечо. А потом заломить ему руку за спину, выкрутить запястье, хорошенько попытать, как военнопленного. И все разведать.
Мы надвигались. Артем переминался с ноги на ногу у подъезда, с нетерпением, с надеждой вглядываясь в сумрак. Для него это был один из тех ужасающих видов бега, когда к финишу хочется прийти как можно позже. Но наше наступление и выкрики вынуждали Артема нехотя вскидывать голову на окно своей кухни. Он бормотал: «Ну чего они там!» – и тихонько звал.
Дальше все происходило стремительно и мгновенно, не давая опомниться. Мимо неслышно скользнуло настоящее такси: грязно-белая «Волга» с желтым гребешком на крыше. Прошуршало по дорожке и притормозило, обдав нас горьким черным-пречерным кружевным выхлопом. Машина пронзительно бикнула, громко задребезжала, ожидая. Дверь подъезда, рядом с которым топтался Артем, распахнулась, из сумрака вырвался стройный человек в синей форме летчика, в синей фуражке. Он нес чемодан, большую коричневую сумку, перевязанную бинтом картонную коробку и черный портфель. За ним, в бордовой пушистой кофте птицы гнева, в шерстяной длинной юбке, выбежала растрепанная девушка с тусклым лицом. Мы с трудом узнали в ней мамашу Артема: она сжимала в руке очки, а кулачком другой вытирала слезы. Она не боялась размазать тушь, потому что не красила ресниц. Она плохо видела, не заметила нас и поэтому не стеснялась судорог и рыданий, которые кривили и делали совсем некрасивым ее лицо. Водитель такси помогал человеку в синей форме летчика укладывать чемодан, сумку и коробку в багажник. Артем упрямо стоял возле подъезда. Мамаша села на корточки и что-то говорила, говорила, заглядывая ему в глаза. От того, что она шептала, у Артема начали подрагивать уголки рта. Потом дрогнули щеки, ресницы, плечи, он обнял ее за шею и уткнулся лицом в пушистую кофту. Он прижимался к острому плечу, содрогаясь, мотал головой, не слушая убеждающий шепот. Она уронила очки, через силу старалась сглотнуть, чтобы не выдать разрастающегося голубя, который раздирал ей горло когтями и рвался наружу. Постепенно Артем затих, замер и послушно сморкался в платок, который она ему поднесла. Такси нетерпеливо дребезжало. Человек в форме летчика неподвижно ждал на переднем сиденье, не оборачиваясь, не подгоняя, высматривая что-то сквозь лобовое стекло. Она подвела Артема к задней двери машины, чуть придерживая за плечо, будто боясь, что он убежит. И тут, заметив нас, мамаша подтолкнула Артема и одними губами произнесла: «Иди скорей! Попрощайся с ребятами». И он послушно подошел, не заглядывая никому в глаза, не обращаясь ни к кому особенно, просто выполняя приказ.
Артем говорил, а мы стояли, не двигаясь, не улыбаясь, медленно осознавая. Потом он всхлипнул, отвернулся, побрел к машине, неуклюже забрался на заднее сиденье и уселся на самую середину, держась руками за подголовники кресел. Такси пыхнуло и тронулось. Мама Артема быстро шла следом. Ее кофта сползла с плеч, упала на асфальт и осталась там лежать. Она шла, превратившись в руку, которая машет на прощание. Она бежала, касаясь капота медленно ускользающей машины, выпустив голубя, размазывая слезы по щекам, морщась от горечи, которую пока не знала, как уместить внутри.