Льды уходят в океан
Шрифт:
— Не кажется ли тебе, что мы как-то странно ведем себя: чуждаемся друг друга, избегаем. Поглядеть со стороны — дико! Разве мы не можем хотя бы внешне оставаться прежними?
Петр Константинович опустил голову.
— Внешне? А кому это нужно? Ты полагаешь, что в таком случае нам станет легче?
— Может быть, нам с тобой легче и не станет, но разве мы не обязаны думать о других?
— О других? Кого ты имеешь в виду?
— Отца, например. Он совсем перестал ходить домой. Все в сторожке и в сторожке, будто забыл сюда дорогу.
Петр Константинович покачал головой.
— Ты, оказывается, плохо знаешь своего отца. Захар Федотович не из тех людей, кого можно обмануть лишь видимостью какого-то благополучия. Он все видит так, как оно есть в жизни...
— Что он видит? — тихо спросила Полянка, — Что он может видеть?
— Ты сама все знаешь, — сказал Смайдов и встал из-за стола. — Прости, я пойду к себе.
И тогда она рванулась к нему, крикнула:
— Нет! Нет, слышишь! Ты никуда не пойдешь! Я не хочу, не могу, понимаешь?
Петр Константинович хотел было отстранить ее от себя, но она прижалась к нему и не отпускала. Смайдов чувствовал, как все в ней дрожит, будто ее бьет лихорадка.
— Почему ты молчишь? — В ее голосе была тревога: верит он или нет? — Тебе нечего мне сказать?
— Сядем, — Смайдов взял ее за руку и повел к дивану. Она пошла за ним послушно. — Сядем и поговорим. Ты не против?
— Нет, я не против.
— Хорошо. Нам давно надо было поговорить и все выяснить.
Она была рада такому началу. Пусть Петр спрашивает, она будет отвечать. Отвечать легче, чем самой обо всем рассказывать. Для того чтобы обо всем рассказать, надо иметь много мужества, а сейчас его у нее нет. Она и сама не заметила, как растеряла его.
— Я не хотел быть твоим судьей, Полянка, — сказал Смайдов. — Человек сам должен судить себя. Сейчас я тоже не хочу у тебя спрашивать, что случилось. Не хочу потому, что боюсь тебя обидеть. Будет лучше, если ты сама...
Он устало откинулся на спинку дивана.
Совсем для нее неожиданно Петр Константинович спросил:
— Ты часто с ним встречаешься?
И неожиданно для самой себя Полянка твердо ответила:
— Да.
Смайдову даже показалось, что ответила она с вызовом. «Или это от отчаяния? — подумал он. — Может быть, за этой твердостью она хочет скрыть свой стыд».
— Спасибо тебе за откровенность, — сказал Петр Константинович.
Она не поняла: то ли он действительно благодарен ей за откровенность, то ли в его словах ирония.
— Я никогда тебе не лгала, — сказала Полянка. — И не собираюсь лгать.
— Спасибо, — повторил он. — Я это знаю. Если бы ты хотела лгать, вы с ним были бы более осторожны.
— Что ты имеешь в виду?
— Я говорю о том, что вы даже не пытаетесь скрывать свои встречи. Это, конечно, лучше, чем прятаться, но... Мне не очень приятно, когда об этом говорят. Надеюсь, ты это понимаешь?
Ей даже стало страшно, когда она представила: вот кто-то, отозвав его в сторону, говорит, оглядываясь вокруг: «Я видел твою жену с композитором. Они были вдвоем. За городом...» Что он должен был чувствовать, слыша такое? И что он должен был отвечать? Делать удивленный вид? Смеяться? Конечно, он смеялся. «Это для меня не новость. Я часто сам присоединяюсь к ним в этих прогулках... Композитор — мой хороший друг...» А потом приходил домой и говорил: «Я пойду к себе».
А Смайдов говорил, будто обращаясь к самому себе:
— Я много передумал за это время. В таких случаях принято говорить: человек должен бороться за свое счастье. Но с кем я должен бороться? С тобой? Домбрич для меня никто. Домбричей на свете много, ты — одна. Значит, я должен у тебя — у тебя, понимаешь?! — отнимать то, что принадлежит только тебе: твои чувства, твои привязанности...
Он погладил пальцы протеза, улыбнулся горькой улыбкой.
— Этого я делать не могу...
Невольно рука потянулась к сердцу, но он сразу же опустил ее, боясь вызвать в Полянке жалость. Полянка все же заметила его жест. Встала с дивана, налила в рюмку лекарства, попросила:
— Выпей.
Смайдов не стал отказываться, хотя и знал, что это ему сейчас не поможет. Поставив пустую рюмку на стол, он сказал:
— Если бы я мог все до конца понять. Скажи, у тебя это настоящее? Я говорю о твоих чувствах к нему. Ты сама во всем разобралась?
Она ответила:
— Нет. Я знаю только одно: ближе, чем ты, у меня никого нет. И не будет.
— Зачем же тогда...
— Подожди... Кажется, ты хочешь сказать: «Зачем же тогда Домбрич?..» У меня к нему совсем другое. Совсем другое, понимаешь? Ты умный, Петр, ты должен понять. Если бы он был обыкновенным человеком! Но он совсем не такой, как другие. Я знаю, что это меня не оправдывает, и все же ничего не могу с собой поделать... Закружилась я, Петр. Потерялась... Ты вправе меня презирать... Я это понимаю...
Смайдов сказал:
— Ты стала совсем другой. Может быть, мне уйти от тебя? Разве можно так жить?
— Ты не уйдешь! — Она это почти выкрикнула. В ее голосе было столько отчаяния, будто оно копилось в ней годами. — Ты не уйдешь! Я сделаю все, чтобы у нас было так, как раньше... Ну посмотри на меня, Петр. Посмотри, слышишь? Какие у тебя стали глаза... Можно, я тебя поцелую? Или не надо?.. Хорошо, не буду. Потом. Когда я совсем приду к тебе. Ты подождешь?
3
И вот они идут вдвоем по знакомой дороге, идут и молчат.
Каждый думает о своем.
Думают об одном и том же. Только по-разному.
И все время молчат...
А потом начинают говорить. Без слов:
«Ты необычно насторожена, Полянка. И неспокойна. Вы должны были сегодня встретиться? Я помешал вам?..»
«Я знаю, зачем ты пришел. Ты понимаешь, что я не изменила тебе, а просто заплуталась. Я никогда не считала себя слабой женщиной, но разве я могу быть сильнее тебя? Ты решил еще раз подставить мне свое плечо... Правда?..»