Льды уходят в океан
Шрифт:
«О чем?.. Что она может рассказать Игнату? Неужели все выболтает? Будет тогда дело! Зря я все-таки с ней так обошелся, — подумал Илья. — По-другому как-то надо было...»
Он нервно прошелся по комнате. Хотел что-то сказать Климову, но тот был занят бумагами.
Илья опять подошел к окну. Игната уже не было. А Дашенька продолжала стоять все на том же месте. Потом она направилась к скамье, села, положив руки на колени. «Меня, что ли, поджидает?» — подумал Илья. Но Дашенька, посидев всего минуту-другую, встала и медленно, будто о чем-то раздумывая, пошла к калитке. Илья облегченно вздохнул: «Наверное, у нее еще не кончился бюллетень и она заглянула в артель просто так, от нечего делать. Может, проваляется еще недельку?»
А Дашенька решила сходить в поликлинику, оформить больничный листок. Правда, это надо было сделать еще вчера, но она надеялась, что Климов ругаться не станет. Он никогда ее не ругал, и Дашенька была ему благодарна за это.
Да разве она благодарна только Андрею Никитичу? Вот и дядя Игнат говорит: «Мы все любим тебя и в обиду не дадим». Рассказать бы все дяде Игнату. Он хороший, он посоветовал бы, что ей делать теперь. А сама она ничего не придумает. То ей кажется, что лучше всего — это уехать. В тундре, говорят, теперь много разных строек, работу там найти очень просто. И никто там ни о чем не будет знать.
Дашенька совсем уже останавливалась на этом решении, но потом вдруг к ней приходила страшная мысль: а ребенок? У нее ведь спросят: чей он? Кто его отец?
«Куда же ехать? — думала Дашенька. — Разве где-нибудь скроешься от людей?.. Самое лучшее — это наложить на себя руки. Тогда сразу все кончится. Сразу. И тогда никто не станет смеяться, а все будут ее жалеть, и говорить, что не она в этом виновата, а Беседин, потому что он — негодяй... И никто его не простит...»
От этой мысли Дашенька холодела, но в то же время у нее сладко замирало сердце. Вот ведь как она хорошо придумала! Все ее мучения кончатся, а Беседин будет терзаться. «Смотрите, — скажут люди, показывая на него пальцами, — это и есть Илья Семеныч, тот самый негодяй, из-за которого умерла Дашенька! А ведь ее все любили. Если не верите, спросите у Игната Михайлова...»
Дашенька остановилась на перекрестке. Она вдруг забыла, куда идет, и теперь силилась это вспомнить. Домой? Или в контору? Но контора в другой стороне, зачем же она ушла от нее так далеко?.. Вот беда!
Дашенька не слышала пронзительного свистка милиционера, не слышала она и отчаянного сигнала машины, прямо на нее мчащейся. А когда совсем рядом с ней взвизгнули тормоза, Дашенька оцепенела, не зная, куда бежать. Ей показалось, что машины наползают на нее сразу со всех сторон и в каком бы направлении она ни двинулась — везде ее ожидает одно и то же.
— Ну и пусть! — крикнула Дашенька, закрывая лицо руками. — Пусть!
Она даже хотела упасть на мостовую, под самые колеса машины, чтобы все скорее кончилось. Но кто-то не дал ей этого сделать. Кто-то рванул ее на себя так резко, что Дашенька вскрикнула от боли. И тут же почувствовала, как струя тугого ветра скользнула по ее лицу: машина промчалась в десяти — пятнадцати сантиметрах от ее ног. И перепуганный насмерть шофер крикнул что-то обидное и злое.
— Уй дура-то какая! — сказали над самым ее ухом. — Шибко надо тебе на тот свет ходить, да? И меня, поди, тоже увела бы туда, если б совсем маленько опоздал. Айда скорее отсюда, пока оба живы!
Дашенька, еще не взглянув в лицо того, кто держал ее за руки, узнала Степу Ваненгу по голосу. Она хорошо знала его голос. Прошлой зимой, во время большой пурги, Дашенька ездила на станцию Тина разгружать вагоны с лесом. Там и познакомилась со Степой случайно. Ваненга работал на большом кране. Он чуть не замерз тогда. И как раз Дашеньку посылали с термосом за чаем на станцию... Степа такой маленький, смешной и очень добрый. Дашеньке он надолго запомнился.
Степа тоже узнал Дашеньку. Его насторожил ее вид. Он взял ее за руку, и они вместе пошли по улице, потом машинально повернули к реке.
Остановились на берегу, и тогда Степа сказал:
— Мы зачем сюда пришли? Тебе небось по делам надо?
— Не знаю.
Дашенька продолжала держаться за его руку, словно боясь, что Степа сейчас уйдет и она останется одна. А оставаться одной ей не хотелось.
— Как не знаешь? — удивился Степа. — Ты куда бежала по улице? Или забыла от страха?
Дашенька не ответила. Украдкой взглянув на нее, Степа увидел, что она широко открытыми глазами смотрит на какой-то катер, привязанный тросом к железному кольцу, ввинченному в каменную стенку набережной. Смотрит так, будто и боится чего-то, и в то же время не может оторвать от него глаз. «Может, ей теперь катер машиной чудится, — подумал Степа. — Напугалась она шибко, ей теперь все страшно...»
Дашенька вдруг сказала:
— Это тот катер. Я вспомнила. Он тогда варил на нем трещину. Илья Семеныч, понимаешь?
— Ничего не понимаю, — сказал Степа. — Ты путано говоришь. По-другому не можешь? Илья Семеныч — это какой? Беседин?
— Беседин.
— Ну? Говори дальше. Не путано говори.
Она осторожно высвободила свою руку из его руки, ладонью провела по лицу. А когда снова посмотрела на Степу, он увидел, что Дашенька плачет. И лицо у нее совсем бледное, ни кровинки в нем. Будто умерла уже. Только глаза еще живут. «Умные глаза у нее, — подумал Степа. — А горя в них столько, что на всю тундру хватит... Не Беседин ли виноват?»
Он тихо спросил:
— Ты почему плачешь? Какое у тебя горе есть?
Но она не ответила. И уже не смотрела на Степу. Смотрела на реку, где глубокая воронка втягивала плывущие по воде щепки, черную кору от бревен и грязную маслянистую пену. Дашеньку словно притягивала эта воронка. Закрыть бы глаза, стиснуть зубы и шагнуть туда, чтобы больше ничего не было...
Степа снова взял ее за руку, сказал:
— Идем, пожалуй.
Она даже не спросила, куда он хочет ее вести. Молча пошла за ним, опустив голову.
Он провел ее в доки, усадил на доски, сказал:
— Посиди тут.
А сам отправился разыскивать Людмилу. Он еще не знал, что ей скажет, но почему-то был уверен: с Дашенькой что-то неладно, и никто в этом не разберется так, как Людка Хрисанова. Людка разберется, однако. Людка поможет.
3
Беседину казалось, что время совсем остановилось. В двенадцать Климов сказал, чтобы он шел домой и готовился: «Все отутюжь, начистись и в половине седьмого приходи».