Льды уходят в океан
Шрифт:
— Нет! — Помолчала мгновение и опять крикнула: — Нет!
Илья взорвался:
— Что нет? Или ты хочешь опутать меня? Окрутить? Попался, мол, на крючок, теперь не уйдет... Так? Не выйдет! Ты еще докажи, что ребенок, если он и будет, мой... Ты...
Он не договорил.
Он увидел, как исказилось ее лицо. Не то от боли, не то от гнева.
Потом он увидел, как из глаз ее выкатились две слезы. Крупные, точно дождевые капли. И медленно поползли по щекам.
Закрыв лицо руками, Дашенька повернулась и пошла к двери, не сказав ни одного слова.
Ни одного слова.
2
Прошло несколько дней, каждый из которых казался Дашеньке последним. Она привыкла ко всему, но испытывать таких мук ей еще не приходилось. И самым страшным оказалась не физическая боль, а то, что Дашенька ничего не могла забыть. Все случившееся запечатлелось в ее памяти, как искусно проявленный негатив, поразительно четкий, без единого дефекта. И не было никакого средства, чтобы вытравить его.
Она не выходила из дому целую неделю. Лежала в своей комнатушке с наглухо закрытыми окнами, молчала. Матери казалось, что Дашенька ни о чем и не думает. Обессилела бедняжка. Боль ее совсем доконала. Вон как затянуло, одни глаза живые. Хотя бы поплакала, хотя бы постонала, пожаловалась — гляди, легче бы стало. Так нет же, словно онемела.
На восьмой день Дашенька наконец вышла из комнатушки. Мать сидела за столом, опустив голову на руки. Измаялась, видно, измоталась болью дочери. Ей не было еще и пятидесяти, а голова вся седая, как у старухи. И глаза выцвели, поблекли.
Дашенька села напротив, спросила:
— Чего пригорюнилась, мам?
Мать подняла голову, посмотрела на дочь:
— Легче?
— Прошло, — сказала Дашенька. — Отпустило.
— Ну, слава те господи, — вздохнула мать. — Я вот тебе тут апельсинов купила, позавчера еще. Ждала все...
— Спасибо, мам. Не хочу... Потом.
Мать удивилась. Обычно, когда «отпускало», Дашенька сразу же преображалась, оживала. А сейчас...
— Что еще с тобой, доченька?
— Ничего, мам. Все будет хорошо, ты не беспокойся... Ну, улыбнись, мам. Ты устала со мной? Очень устала? —
Дашенька положила ладонь на руку матери, погладила. — Измучила я тебя, бедненькую... Ты не сердишься на меня?..
— На работу скоро пойдешь? — спросила мать. — Или продлить больничный?
— Не надо продлевать. Уже все. А работать не буду. Там не буду. Не хочу... — Помолчала, подумала. — А чего хочу — сама не знаю. Уехать бы куда-нибудь, мам, подальше. Давай уедем, а? Продадим свой домишко и уедем. В тайгу куда-нибудь, в таежную деревушку. Или в тундру к саами. Работы везде много...
Мать промолчала.
Вскоре Дашенька ушла.
У входа в контору она увидела толпу людей, обступивших какое-то объявление. Протиснувшись, Дашенька стала читать. В шесть часов вечера — общее собрание рабочих и служащих артели. Выдвижение кандидата в депутаты городского Совета.
Она уже хотела уйти, но вдруг услышала:
— Говорят, выдвигать будем начальника цеха Беседина. Илью Семеныча.
Илью Семеныча? Его? Может быть, она ослышалась?
— Растет человек! — воскликнул кто-то рядом с Дашенькой. — Не по дням, а по часам растет. Вчера только в доках дали человеку под зад коленом, сегодня — кандидат в депутаты.
— Так этого же нельзя делать! — крикнула Дашенька. — Нельзя! Он очень плохой человек. Нечестный он, Илья Семеныч. Я знаю!
На нее смотрели удивленно и сочувствующе. Дашенька и сама небось не знает, что говорит.
Дашенька вдруг почувствовала, как кто-то осторожно потянул ее за руку. Она обернулась и увидела Игната Михайлова, безногого токаря.
— Здравствуй, Дашенька, — приветливо сказал Игнат. — Как здоровье?
— Хорошо, дядя Игнат. Спасибо вам... Это правда, что Илью Семеныча?..
— Погоди, дай я на тебя посмотрю. Похудела немножко. Ну, ничего, поправимся...
А сам все тянул ее за руку из толпы. Дашенька послушно шла за ним, по пути раскланиваясь с рабочими.
И вот они остались вдвоем. Игнат с хорошей улыбкой взглянул на девушку, сказал:
— Значит, говоришь, хорошо? Рад за тебя, Дашенька. А мы тут наскучались без тебя. Думали, что ты уж и забыла нас всех...
— Не забыла, дядя Игнат. Только уйду я от вас. Совсем уйду. Не буду больше работать.
— Не будешь? Это ж почему? Не нравимся мы тебе?
— Что вы! Я привыкла к вам. А вот... Я не могу сказать, дядя Игнат, не спрашивайте. Хорошо?
— Ну что ж, не буду. А ты почему об Илье Семеныче так говоришь? Я-то думал, ты уважаешь его. Думал даже, что дружите вы с ним.
— Дружу?
Игнат заметил, как потемнело ее лицо. И глаза потемнели. Будто он неожиданно обидел ее и она не может этого скрыть. «Ой, чует мое сердце, насолил ей этот мерзавец Беседин, — подумал Игнат. — Когда это было, чтобы Дашенька о ком-нибудь слово плохое сказала? Муху девушка без нужды не обидит, а человека — и подавно! Не сыграл ли «кандидат в депутаты» с ней плохую шутку? Голову тогда открутить тебе за это мало, подлец!..»
Но как спросить об этом девушку, не обидев ее? Вон какая буря бушует в ее душе — простым глазом видно. Все обострилось в ней, все натянулось. Одно неосторожное слово — и что-то оборвется, и что-то больно ударит...
Как ни хотелось Игнату узнать побольше о Беседине, как он ни был уверен, что тот обидел Дашеньку, расспрашивать ее об этом он не стал. Боялся сделать девушке еще больнее: ей и так не по себе.
Сказал серьезно, без улыбки, чтобы она не подумала, будто он шутит:
— А уходить от нас не надо, Дашенька. Мы все любим тебя и... в обиду не дадим. — Помолчал немного, подумал и добавил: — Тебе отдохнуть бы надо. Поехать в санаторий... Я вот займусь этим...
Беседин стоял у окна в кабинете Климова и смотрел во двор. Увидев около объявления группу людей, спросил не оборачиваясь:
— Знают, кого выдвигать будут?
— Шила в мешке не утаишь, — засмеялся Андрей Никитич. — А ты что — не уверен в себе?
Илья пожал плечами.
— Совесть моя чиста, Андрей Никитич. Работаю я тоже вроде не хуже других... Чего ж мне бояться? Может, конечно, какой-нибудь тип из зависти гадость устроить, так от этого не оградишься.
Вдруг Илья увидел Дашеньку, которую куда-то вел Игнат Михайлов. Вот они остановились в сторонке от всех остальных, стали о чем-то говорить.