Льды уходят в океан
Шрифт:
Пока с пятым здоровался, два человека мимо прошли, не успел Хэнча поприветствовать их. Обидятся, решил Хэнча. И побежал догонять. Догнал, схватил за руки, сказал: «Здравствуй, однако. И ты, здравствуй тоже». Те смотрят на него и друг на друга смотрят. Потом один спрашивает у Хэнчи: «Ты давно в вытрезвителе был?»
Хэнча обрадовался: не обиделись. Поговорить даже захотели. Ответил вежливо: «На олешках приехал я. Стойбище Вуквутагина знаешь? Оттуда. Шибко ветер в лицо бил, потому долго ехал. Айда в чайную чай сидеть? Там говорить будем».
И тогда они смеяться начали. Громко смеяться. Так, что народ собрался. Не ругали Хэнчу, но все равно обидели. Ушел он...
Вот как в городе. А Ваненга спрашивает: «Хорошо в тундре?»
Хэнча сказал:
— Олешек в нашем колхозе, знаешь, сколько теперь? Куда тебе знать-то! Сам председатель Вуквутагин, поди, не знает. Клуб есть, дворец называется. Там каждый вечер кино, а не то — танцы. Весело, однако. Ты почему не совсем в тундру едешь?
— Когда-нибудь совсем приеду, — ответил Степа. И вдруг спросил: — А Райтынэ как живет?
И не хотел спрашивать, боялся, но само как-то вырвалось. Хэнча небось подумает: «Ты из-за Райтынэ и в тундру-то едешь...» А он вообще едет. Домой К матери. Сто лет, поди, не видел ее — разве не соскучишься! И все сто лет не видал, не только мать.
Хэнча ответил:
— Живет Райтынэ — чего ей не жить! Вынукан, зоотехник-то наш, как песец за леммингом, бегает за Райтынэ. Скоро, говорит, свадьбу буду делать. Он, Вынукан-то, шибко вверх побежал. Председателем колхоза, говорит, скоро буду. Вуквутагин, мол, хороший председатель, да не совсем грамотный... Теперь, если собрание, Вынукан первым за президиум садится.
Хэнча поднял хорей, крикнул на оленей:
— Ой-е! Пошли быстро!
Он хотел еще о чем-то рассказать, но услышал: Ваненга поет. Без слов поет. Как ветер в тундре — тягуче и жалобно... «Ладно, — подумал Хэнча, — пусть поет. Дорога длинная, почему человеку не петь?»
2
Два дня они ехали по тундре. Два дня и две ночи, изредка останавливаясь, чтобы дать отдохнуть оленям.
И вот приехали.
Сам Вуквутагин, председатель колхоза, вышел их встречать. Все, пожалуй, вышли. Все стойбище-поселок.
Шумно стало, как в городе. Даже радио — мощный репродуктор — вытащили на улицу, и оно орало так, будто в далеких горах Бырранга началось землетрясение. Олени удивленно вытягивали морды, прислушивались: не пурга ли большая идет? Собаки будто взбесились — лают, визжат, бросаются под ноги. Детвора тоже словно с ума посходила — такого крика тундра давно не слыхала.
Остановив оленей, Хэнча во весь рост поднялся в нартах и сказал первую речь:
— Я, Хэнча, — он ударил себя в грудь, — привез Ваненгу. Вот он, Ваненга. Ударник, однако, коммунистического труда. Я привез!
Больше он ничего не сказал. Довольно и этого. Теперь, когда речь зайдет о Степане Ваненге, все будут начинать так: «Они приехали вдвоем — он и Хэнча. Хэнча привез его на своих нартах...»
Степа не знал, что делать. Ошеломленный, растерявшийся, он вылез из нарт и неуклюже переминался с ноги на ногу. Какой-то любопытный мальчишка подошел к нему, потрогал кожу реглана. Потом заглянул в нарты. На него крикнули: «Ты чего там?» Мальчишка убежал.
Вуквутагин поднял руку, сказал:
— Тихо!
И сразу все смолкло. Радио выключили. И Степе стало совсем худо: что же делать? Говорить надо? А о чем говорить? Не станет же он кричать, как Хэнча: «Я, Ваненга, приехал в тундру!»
Но тут он увидел мать. Она бежала к нему по снегу, прижимая руки к груди: боялась, наверное, что у нее выскочит сердце. На ней была новая малица, новые бакари, а на голове — теплый пуховый платок, который Степа прислал ей из города.
Вуквутагин сказал:
— Кунракай, твои собаки дерутся!
В стойбищах собаки всегда дерутся, на то они и собаки. Даже мальчишки никогда не обращают на это внимания. А тут все закричали:
— Смотрите, собаки Кунракая дерутся!
И все начали смотреть на собак. Потому что нехорошо мешать встрече матери и сына после долгой разлуки — пусть они будут только вдвоем, им так надо.
А через час в чум Ваненги начали сходиться гости. И кого мать пригласила, и кого не пригласила — шли все, Кругом рассаживались на полу, закуривали трубки, молча смотрели на Степу.
В чуме (и не чум это совсем, а настоящий деревянный дом с шиферной крышей! Но какой же уважающий себя ненец дом назовет домом!) было просторно — мебель в тундре не в большом почете. Есть, конечно, красивый комод, в нем — оленья упряжь, песцовые шкурки, кулемки и все самое необходимое; есть кровать, большей частью она без дела стоит в углу, покрытая скатертью. Потому что скатерть купили, а про стол вначале забыли и потом никак не могли вспомнить. Ну, стулья еще, рядышком стоят вдоль одной стены. Если кто хочет — может сесть на стул, пожалуйста, никому это не запрещается. Однако ж разве на стуле долго усидишь? Ноги болят, спина болит, все тело, как не твое. На полу или на земле куда как лучше!..
Степа все время смотрел на дверь — здоровался с теми, кто входил. И каждому говорил:
— Садись, однако.
А сам ждал: вот сейчас он и увидит ту, о которой все время думал, кого никак не мог забыть. Какая она стала? Что он ей скажет? Что она ему скажет? И почему он ее до сих пор не видел? Или она не хочет встретиться с ним?
Вынукана он видел. Мельком. Когда только вылез из нарт. Вынукан стоял в стороне, держа за ошейник большую собаку. Он был в кухлянке, в мохнатых унтах, а на голове у него — меховой кожаный шлем, как у летчиков. Взглянув на Степу, Вынукан сразу же скрылся. Не захотел подойти. Сюда, наверное, тоже не придет.
И хорошо, что не придет. Потому что чум хотя и большой и много в нем места, однако ж вдвоем им тут будет тесно...
Но он пришел.
Вместе со своей большой собакой. Переступил порог и, ни на кого не глядя, сказал, показывая собаке место в углу:
— Лежи там, Манту!
Собака послушно легла, положила морду на лапы и закрыла глаза.
Только тогда Вынукан сказал:
— Здравствуй, Ваненга.
— Здравствуй, Вынукан, — ответил Степа. Но не сказал, как всем: «Садись, однако». Потому что садиться уже было некуда, а стоять у двери — чего ж там стоять. Ну, поздоровался — спасибо. Теперь можно и уходить.