Льды уходят в океан
Шрифт:
Смайдов подошел к театру минут за двадцать до начала работы партийного актива. Народу уже было полным полно. Не успел Петр Константинович раздеться, как к нему сразу же подошел Борисов и сказал:
— Я только сейчас видел своего начальника. Ходит гоголем, на меня взглянул так, будто мы совсем с ним незнакомы. Боюсь, как бы он не подложил какую-нибудь свинью. — Он немного помолчал и добавил: — Слушай, комиссар, ты все-таки поумерь свой пыл. Не ломись в открытую дверь.
— Кофе в буфете есть? — спросил Смайдов. — Пойдем, по чашечке?.. После лыжной прогулки это здорово. Ты не бегаешь на лыжах?
— Черт знает что! — сказал Борисов. — У меня складывается впечатление, что ты не в своем уме. Кофе, лыжи... У тебя нет никакого чутья!
— О чем ты?
— О чем? Знаешь, что сказал Лунев? Он сказал: «Вопрос воспитания молодежи — вопрос государственной важности. Поэтому актив необходимо провести на самом высоком уровне». Вот так, дорогой мой парторг. Не думаю, что если ты испортишь общий хор, то это кому-то понравится.
— Я тоже так не думаю, — проговорил Смайдов. — Но, мне кажется, ты неправильно понял слова Лунева о высоком уровне. Значит, насчет кофе не поддержишь? Тогда извини, я пойду.
Он направился было в буфет, но в это время услышал звонок. «Ладно, выпью в перерыв», — подумал Петр Константинович.
2
У самого входа в зал Смайдов почувствовал, как его кто-то взял за локоть. Петр Константинович оглянулся.
— Куда ты мчишься, мой конь ретивый?
Это был Виктор Родин. Как всегда, Смайдов искренне ему обрадовался.
— Здравствуй, Виктор. Сядем рядом?
— «Сядем рядом, поглядим в глаза друг другу. Я хочу под кротким взглядом...» Между прочим, у тебя когда-нибудь бывает кроткий взгляд?
— Бывает.
— Когда спишь?
— Тогда особенно... Давай-ка приземлимся вот тут, с краешку.
— Садись. Как настроение? По глазам вижу — рвешься... в бой.
Они сели, и Петр Константинович, наклонясь к Родину, сказал:
— Видишь ли, Виктор, для меня бой не самоцель. Если бы я верил, что у нас действительно нет никаких недоработок, я первым бы затрубил в фанфары. Но... Ты сам все знаешь не хуже меня... Ч-черт, не успел покурить, теперь буду страдать до перерыва. Может, выскочить на минуту?
— Поздно. Смотри, Лунев уже вышел.
...Родина избрали в президиум, и его место сразу же занял какой-то молодой человек в больших роговых очках. Наверное, студент, подумал Смайдов. Хотел спросить, но в это время сказали:
— Слово для доклада предоставляется секретарю горкома товарищу Луневу.
Смайдов внимательно слушал. Он не мог сказать, что доклад был сух или мало насыщен фактами, касающимися работы с молодежью. Особенно Луневу удалась та часть, где он проводил параллель между жизнью молодого поколения тридцатых — сороковых годов, Великой Отечественной войны и сегодняшних дней. Хотел этого Лунев или не хотел, но он не мог скрыть своей симпатии именно к прошлому времени. Смайдову почему-то все время казалось, что Лунев вот-вот взглянет налево, где сидело много молодежи, и крикнет: «А все ли вы готовы повторить подвиг своих отцов?»
Но он этого, конечно, не крикнул. Хотя с присущей ему прямотой и сказал:
Мы рады видеть то, как лучшая часть нашей молодежи продолжает дело старшего поколения. Мы не можем сказать, что эстафета передается в слабые руки. Однако мы не имеем права и закрывать глаза на тот факт, что другая часть подрастающего поколения, пусть совсем не значительная, забывает боевые традиции, оставленные ей в наследство. Леность духа, отсутствие гордости за те великие дела, которые свершает Родина, — разве это жизнь в горении?!
— Хорошо сказано! — заметил сосед Смайдова в роговых очках.
«Неплохо, — подумал и Петр Константинович. — Очень неплохо».
Размышляя, Смайдов на какое-то время отвлекся от доклада, а когда вновь сосредоточился, услышал:
— ...Но есть и такие люди, которые страдают манией сгущения красок. Они ничего, кроме пятен на солнце, не видят. Больше того, они выискивают эти пятна, словно им доставляет удовольствие подчеркнуть: смотрите, мол, как получается, говорим о том, что наша молодежь — самая передовая в мире, а мусор — вот он, на поверхности. Им бы только видеть этот мусор, а мести его — не их дело... Таким товарищам мы должны сказать: поосторожнее...
Смайдов увидел, как Лютиков, сидевший рядом с Родиным, повернулся к Луневу и горячо зааплодировал. Его поддержал весь президиум, а потом и весь зал.
Смайдов украдкой взглянул на своего соседа, и тот, перехватив его взгляд, спросил:
— Здорово?
Смайдов кивнул:
— Здорово, ничего не скажешь.
После Лунева на трибуну поднялся директор рыбокомбината, затем прокурор города, потом кто-то из педагогов и, наконец, Лютиков.
Вначале Смайдов старался не пропустить ни одного его слова, но вскоре понял, что ничего нового он не услышит. И даже когда Лютиков назвал его фамилию и обрушился на него с такими нелепыми обвинениями, что в пору было бежать без оглядки, Петр Константинович, удивляясь самому себе, оставался почти спокойным.
Лютиков был верен себе. Словно бы во всем соглашаясь с Луневым, он, тем не менее, искусно выхватил из речи секретаря горкома только те слова, которые в данном случае ему были нужны. И оперировал сейчас ими с завидным умением. Оказывается, Смайдов в своей записке горкому партии клевещет на советскую молодежь и это — его главная цель... Оказывается, Смайдов не видит в нашей действительности ничего светлого, он ничему и никому не верит, всех наших молодых рабочих сравнивает с каким-то Прайтом, английским полурабочим-полубизнесменом. Смайдову поменьше надо слушать за границей всяких краснобаев, которые злобно утверждают, что у нас больше не будет ни Кошевых, ни Матросовых, ни Гастелло...
На Петра Константиновича начали оглядываться. Одни сочувствующе, другие удивленно и с недоумением: его всетаки многие знали не с этой стороны, — третьи подбадривающе: «Держись!»
И он держался.
Написал записку Луневу: «Прошу дать мне слово».
Лунев, прочитав записку, спокойно отложил ее в сторону: спешить, мол, некуда, пусть вначале выскажутся другие.
Его фамилию назвали только после перерыва. Петр Константинович поднялся по ступенькам к трибуне, и все утихло: интересно ведь послушать человека, которому предъявлены тяжкие обвинения.