Льды уходят в океан
Шрифт:
— Ой, какая же я... Какие же мы бываем дуры...
...Она привела Марину в ресторан, где сама работала официанткой. Оценивающим взглядом директор окинул Марину с ног до головы, коротко сказал:
— Подойдет. На стажировку — один вечер.
Марина не обрадовалась, не удивилась. Все равно.
Уже после, когда они вышли из кабинета, спросила у Анны:
— Что я буду делать?
Она, наверно, не огорчилась бы, если бы ей пришлось работать в кочегарке, в посудомойке, на кухне — какая разница?
— Будешь официанткой, — сказала Анна. — Пока. А потом перейдешь в буфет. Довольна?
— Мне все равно, — ответила Марина.
ГЛАВА IV
1
Как всегда, ровно в шесть метрдотель включил большую люстру, официант Костя Любушкин распахнул двери и торжественно провозгласил:
— Милости просим!
В вестибюле к этому времени уже накапливалось чег ловек тридцать посетителей, которые нетерпеливо устремлялись к столикам. На ходу бросали Косте Любушкину короткие приветствия:
— Рыцарю салфетки!.. Ресторанному царевичу Константину — привет!.. Косте-пищеблоку — наше почтение!..
Любушкин широко улыбался, показывая крепкие белые зубы, поправлял черную бабочку на белоснежном воротнике и грациозно кланялся.
У Кости было телосложение боксера, могучая шея и глаза с поволокой. Ему было трудно научиться кланяться, но он научился. Нелегко давалась улыбка, но он постиг и это искусство. Талант. В свои двадцать шесть лет Костя Любушкин по умению услужить давал сто очков вперед ветерану ножа и вилки старику Пашецкому, который не раз говорил: «Я подавал самому адмиралу Галичу...» Что это за адмирал Галич и где ему подавал Пашецкий, никто не знал, но старика уважали.
Любушкин подошел с подносом, поставил его на стойку, сказал:
— Три графинчика коньяку «пять звездочек»... Триста «Столичной»... — Давал заказ, а сам неотрывно глядел на Марину и чуть улыбался. — Две бутылки «бархатного»... Ты плохо выглядишь сегодня, Машенька... Что-нибудь случилось?
Марина поставила на поднос коньяк, водку и пиво, спросила:
— Что еще?
— Еще я хотел бы попросить тебя, Машенька, чтобы ты была со мной чуть поласковей... Разве это так много?
Она посмотрела на него: не в глаза — на ровный, как раз посередине, зализанный пробор (Любушкин смачивал волосы пивом — так они лучше держались), потом перевела взгляд на полотенце, висевшее у него на руке. Обычно она смотрела на Любушкина с нескрываемой неприязнью, сейчас же в ее взгляде не было ничего, кроме безразличия. Любушкин понял это по-своему: может быть, ей уже надоело враждовать, в конце концов должна же она оценить его внимание!
— Машенька!
Любушкин хотел взять ее руку, но к буфетной стойке некстати подошел Пашецкий. Костя подхватил свой поднос, окинул уничтожающим взглядом старика и, лавируя между столиками, заспешил в дальний конец зала.
Пашецкий посмотрел ему вслед, улыбнулся.
— Если бы у меня было сейчас столько сил, — сказал он, — я ушел бы в море матросом. Но у меня никогда не было столько сил, Мария. Когда тридцать пять лет назад я подавал адмиралу Галичу, он положил на мой поднос червонец и сказал: «Купи своей красотке хороший подарок». Я не имел в то время красотки и вежливо ответил: «Покорно благодарю вас, адмирал, но мне некому преподносить подарки, и прошу пана, Станислав Пашецкий слишком горд, чтобы брать подачки...»
Марина перегнулась через стойку, поправила на Пашецком галстук, спросила:
— Он обиделся?
— Он не обиделся. Он сказал: «Ты был бы хорошим матросом, Станислав Пашецкий. Но ты слаб телом, для моря ты не годишься». И я тоже не обиделся на адмирала Галича, потому что он был прав. Да, он был прав, Мария. Я всегда был слаб телом...
— Вы очень хороший человек, Станислав Станиславович, — искренне проговорила Марина, — И я вас очень уважаю.
— Спасибо, Мария, — растрогался старик. — Я вас тоже очень уважаю, хотя мне и не все в вас понятно. Мне хотелось бы лучше вас узнать...
— Для чего это, Станислав Станиславович? — улыбнулась Марина. — Разве вам не все равно, какая я есть?
Старик покачал головой:
— Нет, Мария. Мне даже не все равно, какой есть Константин Любушкин. Потому что он тоже советский человек, как ия, В нем много плохого, а мне хотелось бы, чтобы плохого в нем было меньше...
Улыбка сползла с ее лица, она посмотрела на Пашецкого так, будто старик коснулся такого, о чем Марина не хотела вспоминать. Она сказала:
— В каждом из нас много плохого... Только не всем это видно...
— Нет, нет, Мария! — Пашецкий предостерегающе поднял руку, не соглашаясь. — Разве можно сказать о вас, что...
— Не надо! Обо мне не надо! — не грубо, но резко бросила Марина, — О себе я не люблю...
Старика несколько удивила такая перемена в ее настроении, но он промолчал. Поставил на свой поднос графинчик и рюмки, пригладил ладонью редкие седые волосы и пошел от стойки. Марина видела, как он медленно обходит столики, стараясь выпрямить сутулую спину, как он слегка кланяется знакомым (не так, как это делает Любушкин — подобострастно-заискивающе, как настоящий холуй, а с достоинством и просто, даже не кланяется, а чуть кивает головой), видела его тощую сморщенную шею, и непонятная жалость к нему охватывала ее все больше и больше. Она и сама не знала, откуда у нее это чувство жалости. Никто старика не обижал, да он бы и не позволил себя обидеть. Обиду скорее проглотит Любушкин, чем Пашецкий, — в этом Марина была уверена...
Как-то Костя хотел подсмеяться над Пашецким. Все знали, что старик не переносит спиртного, и, когда после закрытия ресторана все садились ужинать, он наливал себе бокал минеральной воды и, подражая заправским пьяницам, осушал его в два глотка. Притом громко щелкал пальцами и говорил: «Хороша, чертовски хороша!»
В тот вечер старик на минуту запоздал к столу, и Костя втайне от всех поставил возле него нарзанную бутылку, наполненную водкой. Пашецкий ничего не заметил. Налил полный бокал, приподнял его, кивнул Марине и так же, как всегда пил минеральную, выпил водку почти до дна. Но сейчас он не щелкнул пальцами и ничего не сказал. На несколько мгновений закрыл руками лицо, а когда отнял их, все увидели, как по его лицу разлилась меловая бледность. Старик не проронил ни одного слова. Долго сидел молча, точно прислушиваясь к наступившей тишине. И вдруг раздался Костин голос:
— Чертовски хороша?
Старик поднялся из-за стола, подошел к Любушкину, спросил:
— Ты?
Костя нагло засмеялся.
— Ну, предположим... А дальше?
— Встань! — сказал Пашецкий. Сказал совсем тихо, но твердо.
И Костя встал.
Пашецкий чуть откинулся назад и влепил ему пощечину. Потом наотмашь, тыльной стороной руки, ударил его по другой щеке.
Костя ногой отшвырнул стул, вплотную приблизился к старику, зашипел в самое лицо:
Ты, старая развалина, на кого руку поднимаешь? Да я!.. Да я одним ударом дух из тебя вышибу! Начисто! И пшика от тебя не останется...