Льды уходят в океан
Шрифт:
Баклан нехотя ответил:
— Я?.. Как все, так и я... Я не бригадир, чтобы решать.
— А ты? — Костя вплотную подошел к Думину, взглянул на него снизу вверх. — Ты тоже, как все?
Думин замялся. Глядя то на бригадира, то на Марка Талалина, он неуклюже переступал с ноги на ногу и молчал. Молчал и Андреич, отвернувшись в сторону и ни на кого не глядя.
Тогда Костя сказал, пристегивая защитную маску к поясу:
— Все ясно. Базар этот ни к чему. Лучше айда собираться. Времени в обрез.
Беседин увидел, как не спеша, словно еще раздумывая, пристегивают маски Баклан и Думин. Он хотел крикнуть: «Какого черта! Решать буду я!», но не крикнул. Он вдруг ясно понял: Смайдов не зря не вмешивается в разговор. Изучает. Ждет. Если сейчас дать промашку, все может полететь к черту. Вся его слава лучшего бригадира рухнет, как внезапно рушится вершина айсберга, долго подтачиваемая теплым течением. Он видел, как просветлело лицо Смайдова, когда парторг взглянул на Марка Талалина...
Илья сунул руки в карманы пальто, сжал кулаки так, что хрустнули пальцы. Марк Талалин! Не думал, что этот тип начнет кусаться так скоро.
Бригадир подошел к Смайдову, фамильярно похлопал его по плечу.
— Все в порядке, товарищ парторг? — весело проговорил он. — Небось подумали: у Беседина все, как этот сквалыга Харитон Езерский... По-честному — думали, Петр Константинович?
Смайдов ответил не сразу. Наглость Беседина была уж слишком откровенной. Подставить под удар Езерского и сделать вид, что сам полностью на стороне Талалина и Кости, — ну и ну! Хватка действительно бесединская!
Смайдову вдруг захотелось сказать бригадиру все, что он о нем думает, но момент для этого был неподходящий. Не стоило именно сейчас вносить в бригаду разлад, не было смысла подрывать авторитет бригадира накануне важного задания. Однако до конца Смайдов не сдержался и сухо сказал:
— По-честному — о всей бригаде так не думал, товарищ Беседин. Ваш друг Езерский обычно поет за двоих, другие ему не очень подпевают.
Илья деланно засмеялся.
— За двоих? Он и за себя одного спеть не может — кишка тонка... Горе это наше, а не рабочий человек... Никакой рабочей гордости...
Езерский сорвал с головы шапку и, будто его кто-то подтолкнул в спину, подскочил к Беседину:
— Что это вы... Что это вы так обо мне, Илья Семеныч?! Я всегда, как вы сами, всегда... Заодно ведь... Зачем грязью поливаете? О Талалине давеча чего мне говорили, а? Двуличничаете вы, Илья Семеныч!
Он бросил шапку на снег и, наверно, не вполне сознавая, что делает, начал топтать ее ногами.
— Настоящий псих, — сказал Беседин. — Таких лечить надо, а не на Шпицберген посылать. Ни с того, ни с сего хай поднял, как ненормальный...
— Не одного его лечить надо... — вздохнул Смайдов. Потом посмотрел на часы и добавил, обращаясь уже сразу ко всем: — В двенадцать приходите к конторе.
2
Недалеко, метрах в восьмистах от потерпевшего аварию угольщика, стояла старая заброшенная изба какогото промысловика. С широкими полатями и неуклюжей, но навечно сложенной печкой, с узеньким оконцем, похожим на амбразуру, она, наверно, не меньше полсотни лет служила хозяину, а теперь в ней поселились сварщики, прилетевшие с материка. За оконцем белел застывший океан. У берегов громоздились бесформенные ледяные глыбы. Позади избы — изрезанные, мрачные кручи Шпицбергена. Там, наверху, откуда сползали льды, все время что-то охало, стонало, иногда будто взрывалось, и тогда над всем этим угрюмым краем долго плыла приглушенная стужей канонада. Плыла неторопливо, как низкие тучи, стыла, насквозь прошитая ледяными иглами, и замирала серым окоемом.
Бывало, что где-то совсем рядом с крутизны обрушивалась ледяная громада, ломала многометровую толщу льда, и океан гудел на десятки километров.
Смайдов сидел у печки, неотрывно глядел на красные угли и не то дремал, не то просто пребывал в долгом забытьи, когда нет ни мыслей, ни желания пошевельнуться. На полатях, на грубо сколоченных топчанах спали сварщики. Шумно, с присвистом, всхрапывал Илья Беседин, тонко, как мышь, попискивал носом Харитон. Марк Талалин, зарывшись лицом в длинную шерсть кухлянки, что-то бормотал, и Смайдов видел, как медленно то сжимаются, то разжимаются пальцы на его руке. Андреич лежал на краю полатей, длинные ноги Думина покоились у него на животе, и Андреич изредка пытался их сбросить, но, видимо, не хватало сил: поворочается парень, поворочается и опять тут же засыпает. За Думиным, сжавшись в комочки, тихо посапывали Костя и Баклан.
Пошуровав в поддувале кочергой, Петр Константинович подошел к своему топчану и, сняв унты, залез под одеяло. Нащупал под подушкой папиросы и спички, вытащил их, закурил. Это была давняя его привычка: перед самым сном, уже лежа в постели, закурить и в темноте наблюдать за огоньком папиросы. Он протягивал руку в сторону, медленно чертил ею в воздухе кривые и окружности, а сам все смотрел на огонек, и ему казалось, что это идет ночной воздушный бой и он сам участвует в этом бою. Докурив папиросу, Смайдов резко, сверху вниз, опускал руку к пепельнице, искорки рассыпались и гасли, а Петр Константинович удовлетворенно говорил:
— Вот так...
«Истребитель» противника был сбит, и Смайдов, улыбнувшись, засыпал.
Сейчас он уснуть не мог. Курил папиросу за папиросой, ворочался с боку на бок, прислушивался к оханью и стонам сползающих в океан ледников и никак не мог заставить себя ни о чем не думать. Неожиданно разболелось правое плечо. Боль с каждой минутой становилась нестерпимее, и Смайдов был уверен, что это к непогоде. Наверняка скоро закрутит такое, что не взвидишь белого света. Ему уже и сейчас казалось, что он слышит, как начинает завывать пурга.
Он снова встал с топчана, босиком подошел к оконцуамбразуре, вглядываясь в ночь. Вьюги еще не было, но ветер уже срывал с земли снежную пыль и гнал ее к океану. Сверху тоже начали падать крупные хлопья, косыми струями стрелять по деревянным стенам избы, по стеклу, по ледяным глыбам. «Да, вот-вот закрутит!» — подумал Петр Константинович, возвращаясь к постели.
...Смайдов не предполагал лететь сюда вместе с бригадой. Но, побывав в то памятное утро у сварщиков, понял: если он отправится вместе с ними на Шпицберген, наверняка сумеет разобраться в том, что происходит в этом маленьком коллективе.
Борисов возражать не стал.
— Давай лети, комиссар, — сказал он. — Увидишь Илью Беседина в работе — сам будешь за него горой. Да и мне спокойнее будет: условия там не санаторные, поддержка людям пригодится.
Условия тут были действительно не санаторные. В отсеках судна, где работали сварщики, лютовал холод. На внутренней обшивке корабля, на шпангоутах и стрингерах висела толстая наледь, ее скалывали, через люки вытаскивали на палубу, но бьющая через разошедшиеся швы вода снова мгновенно замерзала. Когда сварщик зажигал дугу, наледь под электродом взрывалась, облако пара обдавало его с ног до головы и, оседая на руках и лице, тут же превращалось в ледяную корку. Ее нельзя было сорвать — вместе с ней сдиралась и кожа. Люди выскакивали наверх, мчались в кормовые кубрики, где день и ночь топились печи, и только там приходили в себя.