Льды уходят в океан
Шрифт:
Илья молчал. Он, кажется, даже не слышал, о чем Ваненга говорит. Думал совсем о другом. Теперь он был уверен: Марк не встречается с Мариной. Между ними ничего нет. И, вероятно, ничего особенного и не было.
А он-то думал о ней черт знает что! «И когда ты перестанешь так мрачно смотреть на жизнь?» Кердыш прав: нельзя все время не доверять людям... Правда, Санька болван: его деваха не спускает глаз с Марка, а Кердыш и ухом не ведет. А когда поведет — будет поздно. Ну, да черт с ними! В конце концов, если «королева» прилипнет к Марку, она ничего не потеряет. Талалин — парень что надо.
Илья едва заметно улыбнулся своим мыслям. Он сам поймал себя на том, что впервые за несколько месяцев подумал о Марке без зла, с какой-то доброжелательностью. И даже Степан Ваненга, толкующий сейчас о тундре, не вызвал в нем обычной неприязни. Не такой уж он скверный мужик, этот тундряк, вот и к столу пригласил, хотел, наверно, поставить крест на старой вражде. Что ж, это и к лучшему. Сколько можно жить так, как они жили?!
Подошел Харитон и, наклонившись, сказал:
— Тоскливо мне одному, Илья Семеныч. Уходить, что ли?
Илья внимательно поглядел на Езерского, точно впервые его увидел. Шпицберген, та ураганная ночь не прошли для Харитона даром. В глазах у него словно застыли страх и отчаяние. Даже голос изменился — стал глуховатым, с хрипотцой.
— Зачем уходить? Идем-ка за свой столик, мы с тобой еще не посидели.
Он встал, положил руку на плечо Ваненги:
— Знаешь, Степа, давно собираюсь съездить в тундру, поглядеть, как там твой народ живет. От тебя только и слышишь: тундра, тундра... Хочу своими глазами все посмотреть. В отпуск будешь ехать — свистнешь?
— Поедем, однако, — заулыбался Ваненга, — скоро в отпуск собираюсь. Повидишь тундру — шибко весело на душе станет.
Когда Харитон и Беседин сели за свой столик, Езерский спросил:
— Чего это ты перед ними так, Илья Семеныч?
— Молчи, — сказал Илья. — И не суйся не в свое дело...
Марина увидела Марка в тот момент, когда он под руку вел Людмилу к столику. Вот Людмила о чем-то у него спросила, Марк приостановился и, отвечая ей, тыльной стороной ладони отбросил назад волосы — этот жест был так знаком Марине!
Она метнулась за шкаф, притаилась там, не зная, что делать.
Она чувствовала: на нее нежданно-негаданно свалилась тяжкая беда, придавила ее враз, разметала тот покой, который она, хоть и с трудом, обрела в последнее время.
Часто, вспоминая Марка, Марина думала: «От того, что было, ничего уже не осталось. Ни у него, ни у меня. И это хорошо, что время постепенно стирает память о когда-то пережитом, иначе невозможно жить». И она хотела верить своим иллюзиям. Так уж устроен человек: плыть по течению легче.
Когда Илья Беседин улетел на Шпицберген, Марине стало так легко, как давно уже не было. Она устала с ним, и в его отсутствие вдруг ожила, словно ее душа избавилась от пут, вырвалась наконец на волю. Она тогда твердо решила: «Хватит, прилетит — так прямо ему и скажу: ищи себе другую, а меня оставь в покое». Это решение еще более упрочилось после того, как Марина узнала, что Марк остался работать в их доках. И чтобы сжечь мосты, Марина поведала о своем решении сестре. Думала, правда, что Анна станет разубеждать, причитать: «Тебе не восемнадцать, пора уже остановиться на Илье, замуж пора». Но та сказала: «Правильно, твой Илья — самовлюбленный тип. Для него свое «я» дороже всего на свете. Надоешь ему — вышвырнет, как котенка».
Потом они прилетели. Оба. Увидев Марину, Илья не спешил подойти к ней. И она поняла, ждет, чтобы подбежала к нему. Нет, уж, довольно! Она, конечно, поздоровается, как с обычным знакомым, не больше.
Он кивнул и прошел мимо. Она обрадовалась: очень хорошо!
И вот Марк. Конечно, Марина понимала: рано или поздно они должны были снова встретиться с глазу на глаз. Но сейчас не была готова. Еще бы месяц, два, когда окончательно почувствует себя прежней, свободной от всего, что связывало ее с Бесединым. А вот так неожиданно...
И вдруг Марина подумала: «Дурочка я... Мечусь, мечусь, а может, ему все равно? Кто я для него?!»
Подошел Костя Любушкин. Он сразу увидел: Марина чем-то удручена. Чем — не знал, но ему захотелось, чтобы ей стало легче. Сказать что-нибудь хорошее.
— Машенька!.. — он положил руку на ее теплое плечо, повторил: — Машенька.
Марина вскинула голову, резко дернула плечом. В ее побелевших глазах Любушкин увидел такое, что ему стало не по себе.
— Триста коньяку, бутылку «рислинга», плитку шоколада... — быстро сказал он. — Вы слышите, Марина? Я тороплюсь, — Любушкин говорил, а сам не спускал с Марины глаз.
— Если ты еще хоть раз дотронешься до меня, — тихо, но очень выразительно сказала Марина, — я... я...
Людей в зале становилось все меньше. Стихал обычный гул, рассеивались клубы табачного дыма. Метр общим рубильником выключил на секунду свет — подходило время закрывать ресторан.
Мимо буфета прошли Саня и Людмила. Потом, с трубкой в зубах, — Ваненга. Сейчас покажется Марк. Может, снова спрятаться? Пускай идет своей дорогой — это будет лучше для обоих...
Но прятаться было поздно. Марк, держа в руке незажженную папиросу, уже подходил к буфету.
— Здравствуй, Марина, — сказал он. — Я не помешаю тебе?
Она тихо ответила:
— Здравствуй, Марк.
— Как живешь?..
— Как живу? — Она не знала, куда деть руки и теребила край белого фартука. — Живу хорошо, спасибо.
— Хорошо?
Марк едва заметно улыбнулся. В этой улыбке она уловила не то легкую иронию, не то жалость. И сказала почти вызывающе:
— А почему ты думаешь, что мне должно быть плохо?
— Я ничего такого не думаю. — Он вскользь взглянул на ее белый чепчик и фартук. — Ты нашла в этом свое призвание?