Льды уходят в океан
Шрифт:
Анфиска сидела у печки, глядела, как вскипают бугорки смолы на занявшихся поленьях, думала свою горькую думу. Отгоняла от себя черные мысли, а они снова и снова возвращались, одна мрачнее другой. Порой начинало казаться, что Захар уже не дышит, что затих навеки, и она одна-одинешенька осталась в этом страшном мире. Вскакивала, бросалась к мужу, припадала лицом к его запекшимся губам, застывала. И когда улавливала слабое дыхание, точно разжималось что-то внутри, отпускало. Анфиска опять шла к печке, опять садилась у огня, настороженная, чуткая. А за окном — застывшая тайга и первобытная тишина.
— Анфиска!
Женщина вздрогнула, но не обернулась. Просто не поверила, что это Захар. Почудилось, поди.
— Анфиска, подь сюда.
Голос у Захара тихий, едва слышный. Но теперь она не сомневалась, что это его голос.
— Захару шка!
Он облизал губы, с трудом поднял руку, провел по ее щеке.
— Чево плачешь-то? Живой я... — Обвел глазами избу, спросил: — Где батя с Анисьей?
— К Прохору пошли. С утра еще. — Обессиленно уронила голову на его грудь, всхлипнула. — Живой! Слава те, осподи! А тот, в кожанке, замерз. В семи верстах от деревни. Ни один зверюга в хату не пустил...
Захар наморщил лоб, силился все вспомнить. И не мог. В памяти прочно запечатлелись только волосатые пальцы отца, подбирающиеся к горлу. И дикие его, как у волка, глаза.
Анфиска подсказала:
— Комиссар...
Тогда, будто из глубины колодца, Захар услыхал голос парня в кожанке: «Впустите, люди добрые. Обогреться...»
Анфиска проговорила, смахивая слезы:
— Бают так: дошел комиссар до избы деда Митрофана, а тот собак выпустил. Побёг паря на лыжах, все шибче, шибче. А потом лыжа — хряск! На колоду, бают, налетел. А собаки-то рядом уж. Одна грызнула, другая. За ноги. Загрызли б, да дед Митрофан забоялся небось, отозвал. А комиссар — ползком, к тайге. Семь верст ползто! Только дальше смертушки не дополз.
— Куда дели-то его? — спросил Захар. — Комиссара?
— Молчат люди. Боятся теперь небось, как бы из города кто не налетел. Дед Митрофан по избам ходил, устанавливал: «Никого в деревне не было. Никого не видали, ни о ком слыхом не слыхали».
— Та-ак...
Больше Захар ни с кем об этом не говорил. Отец тоже ни о чем не вспоминал, исподлобья поглядывал на Захара, и было непонятно: то ли злобу затаил, то ли хочет заговорить, да не знает, с какого конца подойти.
А Захар молчал. Словно онемел человек. Только оставшись вдвоем с Анфиской, вставал с лавки, пошатываясь, бродил по избе и невесело подсмеивался над своей немощью:
— Как младень, качаюсь. Иль с того света вернулся и теперя заново все постигать надо. Отделал меня батя так, что не сразу запамятуешь.
Однажды Анфиска спросила:
— Сколько ж так жить будем, Захар? Живем ить, как две пары волков: одна пара — мы с тобой, другая — батя и Анисья... Только што не воем, а в остальном одинаки с волками.
— Дай окрепнуть маленько, — ответил Захар. — А пока харч подкопи, скоро в тайгу уйдем.
Ушли они на первый день рождества. Отец с Анисьей с самого раннего утра отправились к родичам, предупредили: «Заночуем не дома». И как только захлопнулась за ними дверь, Захар встал с лавки, два-три раза прошелся по избе, потом подошел к Анфиске, подхватил ее и приподнял к самому потолку. Замирая от радости, Анфиска ахнула:
— Как пушинку! — Спохватилась: — Я ить на четвертом месяце. Загубишь младеня!
Осторожно опустив ее на пол, Захар сказал:
— Собирайся. Пойдем на свою заимку, там жить будем. — Спросил, заглядывая в глаза: — Не боишься? Одни в тайге будем, только зверье кругом...
— Со зверьем легче, чем с людьми, — ответила Анфиска. — Да и ты ж рядом. А с тобой — я хоть на край света.
Пока Анфиска собирала сумки-котомки, Захар смазал лыжи, разделил пополам имеющиеся в доме патроны, отсыпал половину дроби, пороха, снял со стены свое ружье, проверил его. Потом вырвал из замусоленной тетрадки лист бумаги и огрызком карандаша написал отцу письмо:
«Здравствуй, батя. От сына твоего Захара Федотыча. Во первых строках собчаю, што ухожу на совсем от тибя. Потому как ни существует взаимной любви меж нами. Будем жить с Анфиской в тайге. Я тебе бью низкий поклон за все, но нас с Анфиской больше не трогай. А если задумаешь мешать нашей счастливой жизни, то обижайся на сибя. Свое ружжо и собаку Блесну забирам с собою, потому как они мои оба и потому как в тайге, сам понимать, никак нельзя. На том кончаю письмо, прощай от миня и Анфиски тебе и сестре Анисье. Твой бывший сын Захар Федотыч Гуляев и моя жена Анфиса Гуляева. Сего дня, 1928 год».
Сложил письмо вчетверо, хотел уже сунуть под лампу, но потом опять развернул, дописал:
«А прощенья моего тибе и Анисье за загубленного человека не будет во веки веков. Зверями вы жили, зверями и помрете».
3
Больше десяти лет, отрезанные от мира вековой тайгой, они прожили в охотничьей избушке. И это были самые счастливые для них годы.
И Захар, и Анфиска любили свою тайгу, они не могли даже представить себе существования вне ее и не могли понять другой какой-либо жизни, кроме жизни в тайге. Тайга кормила их, одевала, растила их дочку Полянку, которую они ласково называли Полянкой: она была веселая и звонкая, как поляна, на которой стояла их избушка.
Нет, тайгу они не променяли бы даже на райскую жизнь. Захар так и говорил: «В раю, поди, нет никакого зверья, а без зверья как же?..»
Захар не узнавал Анфиску. Свежесть тайги будто передалась ее глазам, улыбке. И он не удивлялся такой разительной перемене. Он и сам, разорвав липкую паутину прошлой кержацкой жизни, словно родился заново. И заново начинал жить...
Полянке шел девятый год, когда отец впервые взял ее на охоту. Правда, стрелять она умела — Захар частенько учил ее этому искусству, но до сих пор стреляла Полянка по чучелам белок и птиц, мастерски изготовленных отцом. А тут — настоящая охота! Она будет стрелять из своего ружья, подаренного отцом на день рождения. И Блесна, уже постаревшая, но еще довольно сильная и резвая, будет искать для нее белок...
Было совсем темно, когда Полянка, боясь разбудить отца и мать, слезла с полатей и вышла из избы. Тайга только-только проснулась. Покряхтывали-потрескивали совсем сонные ели, молодые сосенки тянули иззябшие руки к снегу («Пора умываться», — сказала им Полянка), зевала, растягивая рот до ушей и лениво виляя хвостом, Блесна.
Далеко за тайгой повис тонкий серп месяца, и, сколько Полянка ни смотрела на него, он висел все на том же месте. «Наверно, зацепился за ель, — решила она. — Потому и не уходит».