Лебединая песня: Несобранное и неизданное

Голохвастов Георгий

XX.

ЛЕСТЬ ДИОГЕНА

Удержан Буцефал на поводу пред бочкой Бродяги-мудреца. Хозяйская ладонь По шее взмыленной похлопала. Но конь, Храпя, копытом бьет, скучая проволочкой. Герой сошел с седла. С багряной оторочкой Наброшен белый плащ на золотую бронь, С косматым гребнем шлем пылает, как огонь, И острие копья горит лучистой точкой. Философ, звавший мир к переоценке цен, Уча, что слава, власть и радость жизни – тлен, Всем этим ослеплен в великом Македонце. Но, овладев собой, приветствию взамен Воскликнул: «Отстранись! Ты – затмеваешь

солнце!» Ну, разве же не льстец был циник Диоген?

XXI.

В ГОРОДЕ

Тоска. А за окном унынье пустырей И стены серые с морщинами известки. Бежать… Невмочь терпеть. Я вышел. Ветер хлесткий Порывом щеки жжет, и дышится бодрей. В морозных сумерках, кружась у фонарей, Сияньем радужным горят снежинок блестки. Зеркальных окон свет. Шумливы перекрестки, И много светлых глаз и золотых кудрей. Здесь юной жизни смех разбрызган беззаботно; Здесь с одиночеством я рву бесповоротно: Я не совсем один, и мир не вовсе пуст. И если вдруг блеснет – мне данью доброхотной — Улыбка женская, – в привете свежих уст Мне молодости зов мерещится дремотно.

XXII.

TAO

«На днях, в дремотный миг, отдавшись грез прибою, Я осознал себя лазурным мотыльком: То я на солнце млел, то реял над цветком, То незабудкою прельщался голубою. Всецело был сроднен я с новою судьбою, И так был мой удел мне близок и знаком, Что я совсем забыл о жребии людском… Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою. И вот в душе с тех пор загадку я несу… Тогда ли, человек, я видел сон в лесу, Что был я бабочкой, с ее коротким веком, Теперь ли, под листком забывшись на весу, Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..» Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу.

XXIII.

ВОСПОМИНАНИЕ

Ах, сон ли!.. Догорал зари разлив янтарный; Прозрачные сады дымились мглой живой, И летний вечер плыл, чуть вея над Невой. Как грусть задумчивый, как радость лучезарный. По пыльной площади промчался выезд парный. Шурша по кубикам торцовой мостовой, – И сразу стихло всё. Загадкой вековой Светился Петербург, и въяве – легендарный. О, как хорош бывал в такие вечера Любезный Парадиз великого Петра – Его Империи зиждительный рассадник. О славе грезилось. И, словно лишь вчера Воспетый Пушкиным, был чуден Медный Всадник Под бледным светом зорь, мерцавших до утра.

XXIV.

ИСХОД

Привык я не роптать, что косным этим телом Прикован я к чужой неласковой стране, Что в чуждой мне толпе бреду, как в тяжком сне, Существованием томим, как нудным делом. Но душу примирю ль с невольничьим уделом Заботы нищенской о завтрашнем лишь дне, Меж тем как копит мир в неверной тишине Тупую ненависть на сердце оробелом. Могу ль откликнуться на эту быль? – О нет, Не петь мне гимнов ей! Иной мечтой согрет, Напев мой волен там, где дышит жизнь природой. Там звуки радостны, как в песнях древних лет, Когда беспечностью, незлобьем и свободой Гордился человек, наследственный поэт.

XXV.

ВОРОЖБА

Ни дальний лай собак, ни голос человечий Не будят тишины. Как беглый свет зарниц, На

сердце проблески забытых слов и лиц… И, в зеркале двоясь, горят печально свечи. Я в глубь стекла гляжу. Я жду с минувшим встречи, Преграды рушатся и сроков, и границ… Вот еле слышный скрип вощеных половиц, И кто-то руки мне легко кладет на плечи. Скитальца месяца серебряный горбыль, Такой же, как и я, всему чужой бобыль, Вдруг выплыл из-за туч и встал в зеркальной глади. Я не один уже! О, молодость, не ты ль, Незримая, вошла и, старой дружбы ради, Мне хочешь возвратить утраченную быль.

XXVI.

СОКРАТ В ПИРЕЕ

С толпой учеников, склонясь на уговоры, С утра пришел Сократ на выставку в Пирей. Толпа, волненье, шум. Всем хочется скорей Всё видеть, рассмотреть, утешить вкус и взоры. Здесь статуи богов, ковры, шелков узоры, И пурпур, и виссон; венцы – краса кудрей, Финифть, слоновья кость; духи из-за морей, Ритоны пирные, лекифы и амфоры. В восторге юноши. Но их наставник нем. Один не тронут он ни блеском диадем, Ни прелестью камей, ни тонкотканой тогой. И вдруг: «Я – изумлен!» – О, наконец! – Но чем?.. И досказал мудрец: «Я поражен, как много Здесь собрано вещей, не нужных мне совсем…»

XXVII.

НА ЧУЖБИНЕ

На Родине я был ее природной частью, Я ощущал ее единою с собой, В ней находил себя, дыша ее судьбой, И радостно любил душой, привыкшей к счастью. Теперь изгнанник я. Кругом, маня к участью, Чужая жизнь кипит обильем и борьбой. Но я, соблазнам чужд, к Отчизне рвусь с мольбой, Лишь к ней одной горю израненною страстью. Я не пою о ней в кругу других певцов, Я за нее молюсь и жду ее гонцов, – О смерти вне Руси и мысли не приемлю. Как чудо, грянет зов к возврату беглецов: Я буду целовать в слезах родную землю, Обласкан воздухом страны моих отцов. 1922

XXVIII.

В ЧАСЫ БЕССОННЫЕ

Нет, – не идет перо. Томлюсь, борясь с дремотой, Но только дразнит сон с злорадностью врага… Ни сна, ни грез живых… А ночь еще долга, Чуть движет маятник минуты с неохотой. Есть в полночи теперь неласковое что-то, Она, скупясь, дарит созвучий жемчуга… О, Русь далекая! Там, в юности блага Была бессонница над творческой работой. Тогда я счастлив был, беспечный и ничей, Сокровищем надежд богаче богачей, В часы бессонные не дрогли зябко плечи. Уютно пел сверчок, домашний домрачей, И под приветный треск старинной жаркой печи Звенел внезапный стих смелей и горячей.

XXIX.

ОБЛАКА

Лелеет благостно пучин небесных влага Жемчужные кряжи плавучих островов. Там невод не ходил на хищный свой улов, Там ни один корабль не нес цветного флага. Там нет борьбы за власть, за жизненные блага, За призрак праздных прав, за целость берегов… Там – человека нет. И мир так свеж и нов В садах блаженного, как рай, архипелага. О, если б отряхнуть земную тяготу, Умчаться к облакам – в простор и высоту… Уж слишком горестно и больно здесь внизу мне.. Быть может, там покой и счастье обрету… Тем обольстительней стремленья, чем безумней… Не сам ли Бог мне дал крылатую мечту?!.