Лебединая песня: Несобранное и неизданное

Голохвастов Георгий

XXX.

ЦЕРКВИ

Священник молится в тиши благого часа Об единеньи всех, о мирных временах, О страждущей Руси, о всех ее сынах… И плачут дисканты, и скорбны вздохи баса… Навис кадильный дым; огни иконостаса Мерцают призрачно в его густых волнах; Печаль лампад живит иконы на стенах… И смущена душа под кротким Ликом Спаса. Тогда-то чуется призыв издалека: «Придите все ко Мне, чья ноша здесь тяжка, И бремя легкое вас научу подъять Я». Благословляет мир простертая рука С кровавой язвою безвинного распятья… И

ясен жизни смысл… И сладостна тоска…

XXXI.

ПОДМАСТЕРЬЕ

Певца-мечтателя в изгнаньи рок-насильник Бессмысленно связал с заводским верстаком… Тугой металл гудит под тяжким молотком, И целый день визжит назойливый напильник. На сердце залегла тоска, как червь-могильник; Усталость… Духота… Чуть вспыхнув огоньком, Бессильно никнет мысль. Затеплившись тайком, Вмиг замирает песнь, как гаснущий светильник. Мы знаем: пот лица – возмездие греха… Нет смысла в ропоте… Душа в тоске тиха… Но пред самим собой бесцельно лицемерье. Какая глупая и злая чепуха, Что погибает здесь, как жалкий подмастерье, Он, мастер русского певучего стиха. 1931

XXXII.

ПАРКИ

Всю ночь бессонница, тоска и лихорадка… Растет безликий страх. И трех зловещих прях Мерещатся черты в густых ночных тенях В часы бездонного духовного упадка… Они за мной следят… Зачем?.. Или разгадка Всех непостижных тайн так близко при дверях? О, как знобит опять… Чьи там шаги в сенях? Не задувайте свет!.. Пусть теплится лампадка. Постой, помедли, Смерть! Еще утаено Немало радостей в грядущем, и оно Для жажды жизненной их держит, как заложниц. Я жить, я жить хочу! Озноб трясет… Темно… И к сердцу холод льнет незримых глазу ножниц… Чуть вьется жизни нить… Жужжит веретено.

XXXIII.

ДВА СЛЕПЦА

Московский князь не спит. Лампады у божницы Трепещут ласково в тесовом терему; Уют и мир кругом. А он в немую тьму Испуганно вперил незрячие зеницы. Ужасно в тишине. То скрипнут половицы, То крик подавленный причудится ему… И в бездне темноты, как в зыблемом дыму, Пред ним всплывают вновь кровавые глазницы. Для блага земского решил он братский спор Злодейством в черный день. И Божий суд был скор: Он сам был ослеплен… Не дрогнул нож наемный. «За око – око, брат!» – змеясь, шипит укор, И мечется в тоске, без сна Василий Темный… И жжет, неумолим. Косого мертвый взор.

XXXIV.

ПЕСЕНКА

Да, выпадают дни… Пылает гнев горючий, Обиды горечь жжет… На сердце тяжело… И вдруг, как от луча граненое стекло, В нем просияет мрак от радостных созвучий. И верит им душа. Сомнений тают тучи, Спокойно входит мысль в прозрачное русло. Как праздник – будний день! Не солнце ль вновь взошло? Как радостен теперь в душе разлив певучий. И песенка без слов, затихнув вдалеке, Не гибнет, как круги от всплеска на реке, – К престолу Божьему пред ней пути прямые… Так молится пчела, жужжащая в цветке, И, думается, так поют глухонемые, Не одинокие в их замкнутой тоске.

XXXV.

ВЕСЫ

Давно все взвешено на золотых весах… Не может пошатнуть ничто их коромысла – Ни

воля гордая, ни гороскопов числа, Ни страстные мольбы в глухих ночных часах. Как все, устал и я мечтать о чудесах… Не безысходная ль над нами ночь нависла?.. Ни в жизни цели нет, ни в жажде смерти – смысла: Враждебная земля… Молчанье в небесах. Гнетет немая тьма, как смертная дремота; И, словно пая топь трясинного болота, Неумолимая засасывает тишь. Напрасно ищет мысль лазейки, изворота… Так мышеловкою захлопнутая мышь В ней бьется до утра, вся мокрая от пота.

XXXVI.

НАЯВУ ЛЬ

Я слышал. Наяву ль?.. Не призрачно ли бденье?.. Да, было. Смерть прошла, как черный Вельзевул, Всё смолкло; дрогнул мир и вечным сном заснул. Прервалось времени бессонное паденье. Над общим кладбищем, одна, как привиденье, Еще скользит луна с усмешкой мертвых скул. Разверст, зияет мрак, и в нем немолчный гул – Великой пустоты бесстрастное гуденье. О, если б звук один дошел издалека, О, если б чья-нибудь прощальная рука, Любви напутственной мгновенная сердечность. Молиться?.. Но слова не сходят с языка, И веет ужасом в лицо немая вечность… И душу леденит смертельная тоска.

XXXVII.

ИСТИНА

Назойлив черни крик, как гуд озленных ос; Бранясь, теснит толпу охрана от порога. И непонятная в претории тревога: В сердцах испытанных предчувствий трепет рос. Здесь встреча двух миров, Игемон и Христос — Меча победный путь и Крестная Дорога… «Мне предали Тебя за то, что Сыном Бога Себя Ты называл». — Но в голосе вопрос. В душе смущен Пилат. Пророк из Назарета Не плотник ли простой? Откуда ж властность эта: «Пришел, чтоб Истину свидетельствовать, Я». «А что есть Истина?..» – И было столько света Во взоре Узника, что смолкший вдруг судья, Встав, вышел, устрашен, не смея ждать ответа.

XXXVIII.

В ПОЛНОЛУНЬЕ

Живу вторично я в тиши моих ночей. Не сплю. Горит душа… С тревогой ожиданья Гляжу в былое я, как в зеркало гаданья, При свете трепетном колдующих свечей. И чудом вспять течет минувшего ручей – Все сны, все радости, все страстные страданья… И с ними входишь ты, как прежде, в час свиданья, С загадкой памятной приманчивых очей. В страстях сгорела жизнь. И мне судьба-колдунья Солгала, как и ты… Но, хоть и сед, как лунь, я, Мне нынче ворожит камина жаркий треск… Я молод, – ты со мной: в снежинках шубка кунья, И в поднятых глазах неизъяснимый блеск Влюбленных женских грез под лаской полнолунья.

XXXIX.

ВЕРШИНЫ

Когда я молод был, я избегал вершин – Там было холодно, беззвучно, одиноко. Милей была мне степь, и шум травы высокой, И золото полей, и мирный быт долин. Мне город нравился – гудки, шуршанье шин, Огни и суета. В толпе тысячеокой Я ласку женских глаз под томной поволокой Любил с мечтой своей сроднить на миг один. Но годы опытом, как сытным медом соты, Мне сердце налили; измучили заботы, Наскучила любовь и ненависть людей. Чужой души искать теперь мне нет охоты… Затишья просит мысль. Чем голова седей, Тем всё властней влекут меня к себе высоты.