Лебединая песня
Шрифт:
Таких, например, как возможность появления в доме ещеодной женщины.
Просто удивительно, сколько женщин выражало желание стать мачехой трем беспокойным подросткам лишь на том основании, что их отец молод, красив, богат и много времени проводит на работе.
В этом вопросе подростки были совершенно единодушны. Никогда! И ни при каких обстоятельствах! Их отец принадлежит только им, и так будет всегда. Хау! (Что на языке индейцев означает буквально: «Я все сказала!»)
Когда в доме бывали гости, дочери, подобно хищным птицам, кружили по галерее второго этажа, окружающей гостиную, и с высоты
Когда же, после ухода гостей, Карл проводил отеческое внушение, все трое стояли перед ним с самым невинным видом и божились, что они тут совершенно ни при чем. Мышь? В сумочке? Да как он мог такое подумать! Они сами до смерти боятся мышей и скорее умрут, чем хоть пальцем прикоснутся к этим противным грызунам!
На самом деле ничего они не боялись – ни мышей, ни пауков, ни плохих парней, подкарауливающих неопытных девушек на дискотеках и в прочих злачных местах, ни даже зубных врачей. То есть вообще ничего.
И Карл об этом знал. И они знали, что он знает. И он знал, что они знали, что он знает. Поэтому внушение было мягким и обычно завершалось обещаниями с их стороны больше так не делать и вообще быть хорошими девочками. (Но, возможно, если бы особа, заполучившая в сумочку мышь, ему действительно нравилась, он не был бы столь снисходителен.)
Если же подозрительная особа оставалась ночевать в комнате для гостей, то за ней приглядывали и ночью. Спальня отца была расположена в противоположном крыле дома, и попасть туда можно было лишь по коридору, мимо комнат дочерей, которые по этому случаю приоткрывали двери и несли посменное дежурство (особенно бдительным и неусыпным стражем была младшая, Лусия).
Когда Карлу самому случалось ночевать вне дома, он всегдавозвращался к завтраку. Один. Бодрый и свежий, будто всю ночь провел в собственной спальне с узким готическим окном, выходящим в сад и открытым практически в любое время года.
Выследить его вне дома не было никакой возможности. Задавать же вопросы на эту тему было запрещено, и это был один из немногих с его стороны запретов, которые были обязательны и обсуждению не подлежали.
…В общем, мачеха у детей так и не появилась. Даже временная.
Милые, милые дети, растроганно подумала Аделаида, как же я вам благодарна...
А потом дети выросли и сами повыходили замуж. Но не сразу – нет, далеко не сразу, как заявил Карл Аделаиде. Старшая, Лаура, долго упрямилась, заявляя, что вообще не собирается замуж, что ее призвание – музыка, а жить в перерыве между гастролями она будет дома – надо же кому-то присматривать за стариком-отцом, которому уже стукнуло (с ума сойти, люди столько не живут!) тридцать девять, и младшими сестрами. Карлу пришлось применить все свое дипломатическое искусство, чтобы убедить ее, что счастливая семейная жизнь таланту не помеха, а даже и наоборот, способствует, особенно если супруг тоже музыкант и разделяет твои убеждения. Очень удачно подвернулся под руку один из двоюродных племянников Альфреда Шнитке, молодой, подающий надежды
Средняя, Каэтана, поступившая в Цюрихский университет (опять-таки чтобы быть поближе к отцу!), познакомилась там с молодым профессором английской словесности, но лишь год спустя поддалась на настойчивые уговоры и уехала с ним в Оксфорд.
Карл вздохнул свободнее. Младшей, Лусии, в ту пору было всего шестнадцать, но Карл считал, что уж с одной-то он точно справится. И ошибся. С этой последней оказалось намного труднее, чем со старшей и средней, вместе взятыми.
После отъезда сестер Лусия очень изменилась. Стала вспыльчивой и раздражительной (то есть вспыльчивой и раздражительной она была всегда, но теперь это приобрело оттенок какой-то мрачности и даже злобности). На осторожные расспросы не отвечала, от совместных тренировок отказалась и вообще стала как-то избегать отца. В то же время продолжала подглядывать за ним, подслушивать и выслеживать и, если замечала что-то подозрительное, немедленно впадала в ярость и устраивала сцены не хуже покойной матери.
Иногда Карл пресекал эти сцены в зародыше, иногда давал ей выкричаться, надеясь получить хоть какую-то информацию. Бесполезно. Кроме бессвязных выкриков на тему «ты меня не любишь» и «ты хочешь от меня отделаться», ничего путного услыхать так и не удалось.
Он терялся в догадках.
После окончания школы (со средними оценками, гораздо более средними, чем можно было рассчитывать) Лусия не выразила никакого желания получать дальнейшее образование или идти работать. Не говоря уже о замужестве.
Когда же Карл сам, очень осторожно, заговорил с нею о ее дальнейшей жизни, предупредив наперед, что она совершенно свободна в своем выборе как морально, так и материально и всегда может рассчитывать на его поддержку и понимание, Лусия повела себя совсем странно.
Она залезла на стул, чтобы стать выше его, и сжала его голову в своих ладонях с недетской и не женской даже силой, так что ему стало больно. Он видел, как шевелились ее губы, но не слышал ни слова – так сильно она сдавила ему уши. Он попытался развести ее руки, и ему это удалось, хотя пришлось приложить некоторое усилие; она покачнулась, и он подхватил ее. По ее лицу было видно, что она вот-вот разревется, и он приготовился утешать ее, как в детстве, когда ей доставалось от матери и она прибегала к нему за лаской, сочувствием и защитой. Он поднял руку, чтобы погладить ее по несчастной, взлохмаченной головке, но она перехватила его запястье и прижалась к нему губами. Это был жадный, неистовый поцелуй, больше похожий на укус; след от него остался на несколько дней. Ошеломленный и растерянный, Карл стоял, глядя на дочь, пока та не отпустила его руку и не убежала в свою комнату.
Эту ночь он снова провел вне дома, но был не у женщины и не у друга. Сидел в парке, ходил по улицам, размышлял. Был так сердит на себя за свою родительскую слепоту, что встреченная в одном пустынном переулке подвыпившая компания, решившая позабавиться с одиноким прохожим и избавить его от часов, бумажника и прочих ценных вещей, мгновенно передумала от одного лишь взгляда на его лицо. Или от того, что он в задумчивости крутил подобранный где-то металлический прут, и его изящные длинные пальцы сгибали и разгибали его так же легко, как если бы он был из резины.