Лед и пепел
Шрифт:
— Есть убрать антенну! Перехожу на жесткую! — быстро ответил радист.
Машина послушно скользнула вниз. Совсем рядом, под крыльями стремительно замелькали чудовищные валы всторошенного льда. Черная точка у горизонта теперь проектировалась на золотисто–палевом небе.
— Вроде не видит? Своей высоты не изменил. А если обнаружил, как мы его, то теперь на фоне льдов потеряет.
— Давай изменим курс, сразу будет ясно, — предложил я Черевичному.
— Хорошо, штурман, подворачиваю вправо на пятьдесят градусов, фиксируй.
Черная точка продолжала двигаться на той же высоте и тем же курсом.
— Не видит! Но кто он и куда идет?
— Судя по постоянству его курса, куда–то в сторону южной части Земли Александры.
— Но зачем, что ему там надо? — вырвалось у невозмутимого Гриши Кляпчина.
— Воды нейтральные, не запретишь, а если придет на Землю Александры, она необитаема.
— Но архипелаг–то наш, советский!
— Эх,
— А пограничные заставы?
— Пока их здесь даже не видели.
Вскоре чужой самолет исчез за горизонтом. Мы легли на прежний курс, посменно поели, но мысли о перехваченной радиограмме и чужом самолете все больше и больше наполняли нас тревогой. Почему в нашей арктической зоне стали появляться немецкие боевые самолеты? С одним из них в начале марта мы разошлись на встречных курсах совсем рядом. Были отчетливо видны черные кресты и стволы пушек и пулеметов. Мы тогда сообщили по радио в штаб морских операций и в ответ получили успокаивающую радиограмму: «С немцами заключен договор о ненападении». Мы продолжали свои полеты, но за небом следили внимательно. А сегодня вторая встреча, так как этот самолет очень походил на двухвостку «дорнье», встреченную нами раньше. Наш самолет не имел боевого вооружения — кроме одного карабина и охотничьей двустволки, которые мы возили на случай вынужденной посадки, у нас ничего не было. Для любого военного самолета мы стали бы отличной мишенью, единственной нашей защитой была тактика бреющего полета. Этой тактикой наши летчики владели в совершенстве, а двое из нашею экипажа, Гриша Кляпчин и я, уже имели опыт боевых операций в войну с белофиннами.
На наш запрос полярные станции бухты Тихой и острова Рудольфа ответили, что в их районе самолетов не было с марта, кроме СССР-Н-169, который ходил к «полюсу недоступности», то есть нашего самолета.
Через час мы подходили к острову Гукера. Бухта Тихая, названная так в 1913 году Георгием Седовым, расположена в южной части острова. Здесь зимовал корабль первой русской экспедиции на Северный полюс «Святой Фока». Отсюда вышел к полюсу Георгий Седов и погиб, не доходя острова Рудольфа. Мы кружимся над бухтой, выбирая место для сброса почты, газет и посылок. Корабль сюда приходил раз в год. Сесть в Тихой мы не могли Вся бухта была забита льдом и крупными айсбергами. Небольшой поселок научной станции живописно располагался на берегу под двухсотметровым обрывом островного плато. Кругом все бело, и только у входа в бухту чернела высокая гора Рубини Рок, где находился один из крупнейших в Заполярье «птичьих базаров». Тучи птиц — кайры, люрики, чистики, гаги, чайки — вздымаются в небо. Мы осторожно обходим скалу — встреча самолета с птицами опасна.
Сюда, пять лег назад, из Москвы впервые прилетели два маленьких одномоторных самолета П-5. Летчиками были Михаил Водопьянов и Василий Махоткин. Штурманом звена — автор этих записок. Нашей целью было изучить аэронавигационные условия полета в высоких широтах и выяснить возможность посадок тяжелых самолетов на дрейфующие льды. Тяжел и сложен был путь. Мы летели вслепую, не зная, что нас ждет, ощупью ища дорогу. Но полет этот был крайне необходим. Это была «разведка боем» перед штурмом Северного полюса. Мы выполнили этот полет, — правда, возвращаться пришлось на одном самолете. А через год мы высадили папанинцев на Северном полюсе. Путь к этой победе открыли два маленьких самолета, и, отдавая им должное, один из них, СССР-Н-127, в Октябрьские торжества 1936 года был выставлен на площади Дзержинского в Москве для обозренья.
Я смотрю на бухту. Тогда, в мае, штормовые ветры в одну ночь очистили ее ото льда. К счастью, обе наши пичужки были вытащены на берег, где мы из двух самолетов собирали один, так как у одного рассыпался мотор, а у другого было сломано крыло и шасси после одного из разведочных полетов с Тихой. Самолет мы собрали, но, увы, шторм унес наш ледовый аэродром в море. Был май. Прозрачный, как хрусталь, воздух звенел от весеннего птичьего крика. Мы сидели на опрокинутой шлюпке, греясь в лучах арктического солнца, и с тоской смотрели на море. Неестественно синее, с редкими айсбергами, которые, как сказочные белые фрегаты, резали его гладь, уходили на юг, к золотому горизонту, туда, где лежала Большая земля. Зимовщики с сочувствием говорили нам: «Не переживайте невольный ваш плен. Через четыре–пять месяцев придет ледокол, и вы уедете домой!» Они говорили нам от души, желая успокоить. Но нас эти слова приводили в бешенство. Как! Значит, признать свое поражение? Нет и нет! Москва ждала нас, надо было готовить экспедицию к полюсу. И мы рыскали по острову, отыскивая среди нагромождения базальтовых скал клочок ровного места для взлета. Вершина острова — ровное плато, но как поднять самолет на эту высоту, отвесно обрывающуюся к зимовке? И только у самого уреза воды, изгибаясь пологой дугой, тянулась трехсотметровая полоса плотного оледенелого снега. Слева от этой полосы — глыбы базальта, справа — берег бухты, а впереди, в полутора километрах, стена ледника, спускающегося с четырехсотметровой высоты. Долго и внимательно осматривали и изучали эту полоску. Она далеко не отвечала требованиям безопасности взлета, но другого ничего не было,
«Ждать ледокола мы не имеем права, взлетать с этой цирковой полоски — рискованно. Но лететь надо, иначе сорвем экспедицию на полюс!» — решительно проговорил Водопьянов, изучающе поочередно посмотрел на нас и, конечно, увидел согласие. «Спасибо, друзья, за доверие. Завтра утром взлет по погоде. Все будет нормально!»
Ночью меня разбудил Водопьянов. Я понимал, что до старта еще далеко. Мы молча оделись и, захватив карабин на случай встречи с медведями, которые любили нас навещать, вышли еще раз посмотреть взлетную полоску. Стояла чуткая тишина. Только резкий скрип снега под ногами нарушал этот белый сон. Далеко на горизонте, где синь бухты сливалась с такой же синью неба, величественно выстроился караван белых айсбергов, застывших на месте, словно на остановившемся кинокадре. Изредка порывы ветра доносили до нашего слуха весенний стон птичьего базара. Огромное, золотисто–розовое солнце низко висело над зелено–голубым потоком застывшего ледника. У последнего, выставленного вчера, ограничительного флажка мы остановились. Я ждал, что скажет Михаил Васильевич. Он долго молчал и вдруг проговорил: «Красотища–то какая, а! Расскажи — не поверят, нарисуй — красок на палитре не хватит! Ну и талантище у матушки-Арктики!» Что я мог ему ответить? Какую–нибудь банальность? Я боялся разрушить, опошлить впечатление, а слов, даже чуть–чуть приближавшихся к этой сказочной красоте, не находил. «Все' — с неожиданной резкостью, словно прощаясь, проговорил Михаил Васильевич. — Улетать надо! Пошли будить экипаж!»
На зимовке уже никто не спал. Все собрались в кают–компании, одновременно служившей и столовой небольшого, но дружного коллектива гидрометеорологической обсерватории бухты Тихой. Тогда, в 1936 году, это был единственный населенный пункт обширного архипелага Земли Франца — Иосифа, состоящий из двух жилых одноэтажных деревянных домов и нескольких служебных построек, включая радиостанцию, ветровую электростанцию и ангар. Раз в году, а иногда — два, в зависимости от состояния ледовой обстановки, в Тихую пробивался ледокол, доставляя все необходимое: продукты питания, топливо, научное оборудование. Двенадцать месяцев льда, пурги и стужи. Из них — четыре месяца черной непроницаемой тьмы полярной ночи, с неистовыми штормовыми ветрами, с острой неистребимой тоской по далекой Большой земле, такой теплой и зеленой. Уход солнца провожали с болью, встречали — буйной радостью.
Тяжел и опасен труд зимовщиков. Несколько раз в сутки, в строго определенные часы, будь то ураганный ветер или свирепый мороз, надо идти на удаленные метеорологические площадки, на берег моря к футштоку гидрологической станции, скрюченными от обжигающей стужи пальцами записать показания приборов, оглядываясь, как бы не выскочил голодный медведь… И так через каждые четыре — шесть часов, изо дня в день, в течение года или двух лет!
Нелегок и быт зимовок: выпилить спрессованный, как камень, снег и натаскать для таяния пресной воды, откопать смерзшийся уголь для отопления, прорыть проходы в жилые и служебные помещения, восстановить порванные ураганными ветрами антенны, электропроводку… На столе — пусть самые разнообразные, но осточертевшие консервы, редко — свежее медвежье мясо. Медведей щадили, били только при попытках нападения. Хотя и не было еще Красной книги, но островитяне уже оберегали этого зверя, ценя его красоту и уникальность. Да, это был настоящий героизм. Мы, летчики, понимали и ценили их труд. Ведь одно дело совершить героический поступок, так сказать, разовый — пусть это будет сверхтрудный перелет, полный риска, но совсем другое — рисковать ежедневно и ежечасно.
За двадцать дней нашего пребывания тогда в Тихой мы сдружились с зимовщиками, как бы влились в их крепкую семью. Несмотря на свою занятость, они помогали нам откапывали из–под трехметровых снежных сугробов бочки с бензином, чистили взлетную полосу, качали в баки горючее. Грустно было расставаться, да и «цирковой» взлет заставлял многих задуматься.
И все–таки мы взлетели, хотя взлетали по–страшному. О таких взлетах летный состав говорит: «Седины прибавляют, а жизнь укорачивают». Машина на лыжах, без тормозов, площадка — как лезвие ножа, а впереди высокий ледяной барьер ледника. После отрыва самолет сейчас же нужно было развернуть вправо, чтобы не врезаться в ледяную стену… «Риск?» — спрашивал я мысленно Водопьянова. «Необходимость!» — отвечал себе сам, ибо другого выхода не было, а точнее — риск и необходимость вместе с трезвой оценкой своего летного мастерства. И Водопьянов свое мастерство доказал.