Лёд
Шрифт:
— Господин Петр требует огромную потребность каяться. Господин Петр много нагрешил с женщинами.
— Покаяние, хмм. Двести тысяч рублей плюс доля с заводов Курогина, когда старик копыта откинет.
— Ага, зенки кривые, да и зубы кривые — зато прямая дорога к состоянию.
— И к тому же, паскуда, обладает тем достоинством, что дура страшнейшая, посмотри на ее мать; Курогин ни единой девочки не пропустил, из курогинских незаконнорожденных целый эскадрон можно выставить, а у той кобылы хотя бы тень подозрения возникла.
— Эх, чувствую, дорогие мои, что я влюбился, это вы мне женский идеал нашли!
— А полковничиха Мерушкина? Похоже, еще свеженькая…
— Ба, так уже дважды заложенная! Вы только на ее платье гляньте.
— Вот это замечательная рецептура: считать ее по весу пух-золота на…
— Прочь отсюда!
— Чего?
В первого в бешенстве бросило мундирным верхом, стянутым с Афродиты.
— Вон с глаз моих! — рявкнуло, чувствуя, как внутри вздымается злобная горячка, багряный огонь, жгущий точно так же, как и Стыд, хотя и полная противоположность Стыду. — Животные! В дерьме вам валяться, а не среди людей жить!
— Да что это вы…
Музыканты ударили в смычки; пришлось еще сильнее поднять голос, сжимая кулаки.
— К живодерам! — орало я-оно,уже совершенно себя не сдерживая. — Мясо! Мясо! Мясо!
Те глядели, как на сумасшедшего. То один, то другой что-то бормотал под нос, опускал глаза. Пристойный юноша в кадетском мундире пихнул соседей локтем, те начали отступать к боковой галерее, кто-то налетел на статую копьеносца, образовалось замешательство; после этого все повернулись и поспешно ретировались, последний через плечо бросил вульгарное слово.
Сила стекла столь же быстро, как и налилась в жилы; я-онобеспомощно оперлось о перила. Ниже, в зале, танцевали трепака, зрители хлопали в ладоши. Под ухом гремели трубы и барабан. Нужно бежать отсюда, бежать! Закрыло таза, только это не помогло; еще ярче на веках вырисовывались участники бала, а в первую очередь — mademoiselleФилипов. Ведь там все так же продолжается мясной базар, выставка отвращения, волны повторяемых под музыку движений: рука, нога, рука, нога, и так — до могилы, а после того — черви.
— Именно потому и не бываю.
Он встал рядом, выйдя из-за греческих голышей. Грудь его украшал всего один орден, впрочем, я-ононе узнало вида и класса знака отличия. Мужчина был худощавым, держался он официально, чуть ли не отклоняясь назад, высоко подняв голову; я-онотоже выпрямилось, тот был выше на несколько вершков. Очень бледное лицо, гладко выбритое, практически свободное от светеней, на губах — мягкая улыбка. Православный тунгетитовый крест, подвешенный на шее, буквально резал глаза на белоснежной манишке.
— Зель Аркадий Иполлитович, — поклонился он.
— Бенедикт Герославский. — Тут же вспомнило про визитные карточки, нашло визитницу, вручило карточку Зелю. Тот даже не глянул.
— Знаю. — Плавным, балетным движением руки с визиткой он обвел зал внизу. — Его сын.
— Ну да. — Теперь пламя сменило направление, теперь оно палило вовнутрь; возвращался Стыд. Укусило себя в щеку, лишь бы не улыбнуться, не состроить собачью, умильную, извиняющуюся мину. — Боюсь, снова сцену устроил. Вообще-то… Не такой я человек, не так замерз. Надеюсь на это.
— Не такой человек, чтобы грех вслух грехом назвать, а добродетель — добродетелью? — Мужчина спрятал визитку, указал налево; пошло вперед, Аркадий Иполлитович отодвинулся, чтобы не сталкиваться между статуями. — Что-то у меня в ушах звенит. — Вернулось в тень галереи; Зель остановил лакея, попросил стакан воды. — Именно потому и не бываю; отираешься о людей, и это на тебя садится, словно иней, загрязненный заводскими дымами, будто уличная пыль, словно жирная грязь. — Отпивая мелкими глотками воду, он заглянул в комнату рядом. Упившиеся мужчины метали рюмки в камин на противоположной стене. — Я говорю не о телесной грязи, вы же понимаете меня, Венедикт Филиппович.
— Да.
— Чистота, труднее всего сохранить чистоту. Если бы мы жили в мире, в котором было бы возможно общение только душ… — Он вздохнул. Голос у него тоже был мягкий, текущий неспешными волнами, вверх и вниз; была в нем мелодия, ритм. — Какой идеал выше? Человек минус тело.
— Федорова читали?
— Чистота, брат мой, чистота. Вижу, вы то же самое отвращение испытываете, то же самое стеснение, бремя.
— Я…
— Так уж Бог устроил, что в этот мир мы приходим в мешке дерьма, дерьмом окрещенные, дерьмо потребляющие; в дерьме ходим, дерьмом нам чувства затыкают; дерьмо отдаем другим в знак любви; дерьмо — наше счастье, дерьмо — наслаждение. — Он склонился с озабоченным выражением на лице. — Но нам необходимо хотя бы пытаться очиститься! Невозможно из тела выйти — но можно…
От рывка я-оночуть не упало, оперлось о призму-стенку. Кто это? HerrБиттан фон Азенхофф нагло пер к лестнице, издевательским взглядом прокалывая Аркадия Иполлитовича, который только приглядывался к этой сцене с печальным, ласковым выражением лица.
— Я забираю вас! — решительным тоном заявил фон Азенхофф.
— Да чего вы хотите, скажите на милость…
— Александр Александрович приветствует вас с надеждой, — говорил господин Зель. — Могу вам признаться, что Александр Александрович читал вашу Аполитеюс большим вниманием, большие слова высказывал.
— Кто это такой? — спросило на выдохе, вырываясь наконец из железных рук пруссака.
— Ангел Победоносцева. Так что, есть тут у вас еще какие дела? Потому что, думается мне, для одного вечера вы туг и так уже достаточно навытворяли.
— Да что вы вообще себе позволяете?
Тот оскалил зубы.
— Спасаю вас, молодой человек. — Он щелкнул пальцами слугам, чтобы те принесли верхнюю одежду. — Еще немного, и он усадил бы вас на белого коня.