Лёд
Шрифт:
— Аллах велик!
— И что — и выпал, или вы его выбросили, сам поскользнулся, или раньше что случилось, но выпал, тела нет. Какое чудесное место для убийства: поезд, идущий через два континента — кто найдет труп? кто воспроизведет условия преступления? место, время? кто потом найдет свидетелей? На это нет ни малейшего шанса. К тому же вы выдали обслуге такой бакшиш — только на Страшном Суде они признаются, что видели вас; вы же в состоянии дать такие деньги.
— Abbas yolcuyum! [107]
107
Что-то неясное: словари и переводчики дают фразу «Аббас пассажир», «Я нахожусь в Аббаса».
— Что, не могло такого быть? Могло.
— Но ведь не было!
— Давайте серьезно, господин Фессар! Как вы можете доказать, что произошло — в отличие от того, что случиться могло? Когда мы говорим о прошлом, всегда говорим о том, что могло случиться, только лишь и исключительно об этом. Все предложения в прошедшем времени являются предположительными.
— Не знаю, что с вами происходит, молодой человек, но я бы посоветовал альпийский санаторий. Простите, мадемуазель.
Еще один длительный взгляд — презрительный? гневный? С примесью отвращения? — и, с трудом поднявшись, Юнал Фессар направился к двери. Я-оносошло у него с дороги, неудобно вывернувшись, чтобы ни на мгновение не иметь его за спиной. Пошатываясь, держа одну руку у виска, турок вышел в коридор. Здесь он на мгновение остановился. Дезориентированный, он глядел то в одну, то в другую сторону — куда идти? куда он направлялся до того, как потерял сознание? где его купе? — туда. И он потопал дальше.
Панна Елена ожидала, сложив руки на груди, постукивая каблучком по полу.
— А ведь следствие мы должны были проводить совместно.
— Прошу прощения. Кое-что я неожиданно увидел в новом свете.
— В новом свете.
— Свете, тьвете, открылась… возможность.
— Вы случаем, не страдаете желудком? У тети есть мятные капли — она может вас спасти.
— Что? Нет. — Я-оновырвало руку из-под жилета, застегнуло пуговицы. — Убираемся отсюда, нечего испытывать судьбу.
Закрыло окно. Девушка собрала окровавленные и смятые листки бумаги, положила книги возле пишущей машинки. Стоя у порога, она еще раз осмотрелась по купе, подняв руку к волосам, за шпилькой.
Застыла на месте.
— Мамочки! Пан Бенедикт, вы хорошо видите?
— Ммм, можно сказать, у меня орлиные глаза.
— Видно, я ее где-то потеряла.
— Да успокойтесь, на этом ковре ее в жизни не найти.
Елена прикусила губу, вынула шпильку, что придерживала волосы слева. Выйдя в коридор, быстро осмотрелась. Пусто. Подобрала юбку, присела и — вжик, щелк — освободила защелку замка. Я-онопомогло ей подняться. Девушка смахнула пыль с темной материи. В проходе появился проводник. Я-онопропустило даму вперед. Сунув шпильку в волосы, она оглянулась. — Пан Бенедикт? — Да не беспокойтесь, панна, все в порядке, никаких следов. — Краешек юбки мог запачкаться… — Нет. — Проводник отступил, я-онооткрыло дверь. Девушка оглядела себя в узком зеркале в тамбуре следующего вагона. Тщательно завернула черный локон за ухо. Послюнив кончик пальца, провела им по брови. — Пан Бенедикт?
— Да?
— Так все-таки, это он убил Пелку или нет?
Вздохнув, я-оновынуло интерферограф, стащило красную замшу. Затем повернулось к окну и глянуло в окуляр цилиндрика на красное солнце: та же самая цепочка одинаковых световых бусинок.
— Убил, не убил, еще все равно.
О правде и о том, что более правдиво, чем правда
— Коньячку?
— Может, вначале пойдем чего-нибудь перекусить?
— А может, все-таки, нет. Коньячку?
— А с Зейцовым вы за воротник не закладывали?
— Я трезв, как пять лапласианцев. Коньячку?
— Согласна.
Я-ононалило в рюмки, разводя, как это стало модным в кафе: половина наполовину fin а l’еаи [108] с обычной водой; после чего отставило бутылку в небольшой бар. Примостившись на самом краешке кровати, панна Елена едва поднесла рюмку к губам. Она была очень скована: локти прижаты к телу, сама слегка склонилась вперед — но голову держала прямо. Попробовала коньяк и сморщила носик.
108
Коньяк (фр.)
Снятый пиджак я-оноповесило на спинку стула. Карман оттопыривался от окровавленных бумажек. Рвануло львиный хвост оконной ручки и бросило бумажки на ветер. Те разлетелись на фоне заходящего Солнца будто стадо перепуганных птиц. Я-онозакрыло окно, ритмичный стук поезда сразу же спал с ушей. Панна Мукляновичувна свободной рукой прижимала к накидке другие листки: те самые, что были покрыты шифром пилсудчиков. Я-онокак можно скорее собрало их, последний листок чуть ли не вырывая у Елены из рук.
— И все же… — пробормотала она, — все же… вы как-то изменились.
Я-оноспрятало записки в ящик стола.
— Запух?
— Что?!
Я-оноподошло к зеркалу. На щеках, по которым прошелся Привеженцев, синяков не высмотрело, самое большее — под глазом кожа чуточку стерта. А вот нос и вправду опух, точно так же, как и верхняя губа, разбитая в двух местах; правда, ее немного прикрывали усы. Завтра будет хуже.
— Я присматривалась к вам с Зейцовым. Сначала мне показалось, что это гонор…
— Гонор? — изумилось я-оно,пялясь в зеркало.
— А вам никто не говорил, что иногда вы ведете себя заносчиво?
— Но я не заносчивый!
— Не знаю, — пожала она плечами. — Я говорю вам то, что видят люди.
Я-оноприкоснулось к губе. Больно.
— Понимаю, что вот такой Привеженский может чувствовать себя оскорбленным, и видеть у каждого урожденного поляка, будто тот задирает нос…
— Странно… — Елена переместилась к средине кровати, чтобы иметь возможность заглянуть в зеркало. — Ваше отражение…