Леденящая жажда

Таманцев Андрей

— Ладно, — сказал он, — живи.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ленинград

6 декабря 1979 года, 09.30

Обычно на работу Соня ходила с удовольствием, как бы рано ни нужно было вставать. Ее не смущал ни яростный ветер с залива, ни удушливая питерская жара, ни бесконечные дожди, осенью окрашивавшие город во все оттенки серого. Так было всегда, но не в последние две недели. Все

началось с того самого вечера, когда они с Кукушкиным совершили прогулку вдоль Фонтанки. Она сразу поняла, что слухи о закрытии их лаборатории не лишены оснований, иначе Леша не стал бы темнить и увиливать.

Соня сразу почувствовала, как по утрам ломит все тело, и даже кофе не спасает. На улице промозглый холод тысячью мельчайших иголочек вонзается в щеки, в метро душно, в троллейбусе давка… Вот и он, родимый НИИ. Недолго ей осталось туда ходить! Еще чуть-чуть, а потом все. Теперь уже точно известно: три дня назад Семенов — официально глава лаборатории — объявил, что пора искать новую работу. Лицо у него при этом было такое, будто он бутылку уксуса выпил.

Это жуткая пытка — смотреть, на лабораторию, в которой прошло не самое худшее время жизни. На кипы папок с результатами исследований, на мензурки-пробирки! Пепельница в коридоре, кактусы на подоконнике — она их принесла. Теперь придется уносить…

Лабораторию закрывают. Они дорабатывали последние дни, составляли отчеты, сортировали материалы — вроде бы все тоже самое, но только когда знаешь, что это ни к чему не приведет, то даже просыпаться по утрам не хочется. И уж тем более идти смотреть на такие же кислые лица коллег. Она опять попыталась выяснить, в чем дело, но, похоже, Семенов сам ничего толком не понимал.

— Сонечка, проект открыли там, — он недвусмысленно ткнул пальцем вверх, — и там же закрывают. Им виднее.

— И ты ничего не хочешь сделать?

— Как это — не хочу? Но моего желания, и твоего, и кукушкинского, и всех прочих не хватит, чтобы разобраться, чем они, — Семенов; опять многозначительно указал на потолок, — руководствуются.?

— Слушай, давай говорить начистоту.

— А мы что делаем?!

— Не держи меня за дурочку! Никто не сказал мне, каковы цели лаборатории, но я, как ты, надеюсь, понимаешь, не совсем идиотка!

— Соня, постой…

— Так вот, моих мозгов хватило, чтобы понять: мы занимались разработками химического оружия…

Семенов ничего не ответил, и Соня беспрепятственно продолжила поток своих логических выкладок:

— …А оружие всегда нужно для каких-то конкретных целей, правильно?

Семенов ее не поддержал, но и прерывать не стал.

— Состояние проекта мне известно — есть яд, но нет противоядия. И тут лабораторию закрывают. Замечательно, думаю я, и у меня возникает вопрос: где и как это будет использовано? Молчишь?

— Соня, я тебе не советую даже задумываться над такими вещами.

— Он мне не советует! А ты сам никогда не спрашивал себя, зачем мы все это делаем?

— Это не наше дело, — коротко пробубнил Семенов.

— Конечно,

я понимаю — мы химики. В универе было то же самое: как-то раз я выступила на комсомольском собрании по поводу субботников, чтоб не делать из них показуху, а мне парторг так и сказал: «Вы, Соня, кто? Химик? Так и химичьте». Так вот я не только «химичу», я думать привыкла. И для меня важно знать, для чего будут использованы созданные нами соединения.

— Сонь, я не припомню, чтобы раньше ты была такая принципиальная. Пригласили на работу — согласилась, потому что интересно, и все.

— Во-первых, я тогда была моложе и легкомысленней, я бы даже сказала, глупее, — это раз. И два — яд не так страшен, когда есть что-либо ему в противовес. Когда останавливают исследование на таком этапе — это более чем подозрительно. Не могли же они «там, наверху», как ты выражаешься, потратить кучу сил и средств на лабораторию, а потом раз — и закрыть. Получается, все зря!

— Соня, выбрось это из головы, — с нажимом проговорил Семенов.

— Но все же скажи, что, тебя самого это не удивляет?! — гнула свою линию Соня.

— Меня ничто не удивляет. Исследование не оправдывает затрачиваемых средств.

— Тебе так сказали? Да они сами себе противоречат.

— Успокойся. Мы — ни ты, ни я и никто другой — ничего не можем сделать.

Это было три дня назад. Даже вспоминать об этом разговоре тошно! Странно: смешались в гремучий коктейль ностальгия по их замечательной компании, по интересной работе и праведное негодование из-за этой нелепой ситуации, когда они оказались практически в том же положении, что и их лабораторные лягушки. И это не говоря уже о ее отношениях с Кукушкиным, которые день ото дня портились, и во многом именно из-за этой истории. Эти отношения вообще в последнее время были не очень розовыми, но сейчас непонимание стало совсем черным.

То, что происходило между ними в последние дни, собственно, нельзя было назвать ссорой. Просто-напросто его как будто ничего не трогало. Ему на все было как-то вызывающе наплевать. Он исступленно продолжал опыты на свой страх и риск, и на самом деле Соне было непонятно, к чему он стремится, особенно в свете того разговора на набережной Фонтанки и достопамятного визита типов в штатском, который он наотрез отказывался обсуждать.

Позавчера она поздно уходила домой и обнаружила его колдующим над колбами в совершенной прострации.

— Леша, тебя ждать?

— Как хочешь.

— Это не ответ.

— Извини. — Он явно не собирался отвлекаться от созерцания бесцветного содержимого мензурки.

— Ты меня не слышишь?

— Слышу.

— А что ты вообще обо всем этом думаешь?

— О чем?

— Ты слепой или глухой?

— Подожди секундочку, мне нужно кое-что зафиксировать. Потом поговорим.

Соне стало не по себе. Вот дает! То, что он на нее ноль внимания, — это еще полбеды, она необидчивая. Но Кукушкин действительно будто ничего не замечает. Он погружен в свой странный мир и ничего не видит.