Леди и война. Пепел моего сердца
Шрифт:
– И не думаю, что Кормаку стоит верить.
Он покачал головой и снова виска коснулся.
– Я слышал. Тогда. Эхо. Больно. Сейчас – пусто. Совсем пусто.
– Мне тоже больно, но я жива. И ранение было. Кормак это признал. Его ты и слышал. Но раненые выживают.
Упрямый. Опять касается виска.
– Не слышу.
– Конечно, не слышишь. Ты далеко. На чужой территории. И знакомы вы были не так давно, чтобы связь появилась крепкая…
Я отчаянно ищу аргументы, чтобы зацепить его. Потому что, не имея причины жить, Сержант найдет себе подходящее
– Снежинка в убежище. Скажи, чтобы позаботились.
– Скажу. Но может, ты сам?
У него есть за что держаться, но Сержант больше не хочет и качает головой. А меня опять царапает что-то, с убежищем связанное.
Кайя говорил о Ласточкином гнезде… и все равно не помню. Надо постараться.
– Если ты все равно возвращаешься, – это не вопрос, и ответа я не получаю, – то хотя бы узнай точно, что произошло.
– Узнаю. – Он улыбнулся прежней своей, нехорошей улыбкой. – Иза, я сделал выбор. Не жалею.
– Тогда… если вдруг захочешь вернуться… я всегда буду рада помочь, чем смогу.
– Знаю.
Но чем я, живущая в чужом доме, сама не понимающая, кем являюсь в этом мире, могу ему помочь?
– И все-таки побереги себя.
Вряд ли послушает, но неожиданно Сержант кивнул. Будем считать, что обещание получено.
– Иза. Нельзя, чтобы протекторат умер.
Он первый это сказал. Но что бы ни происходило за границей, мне не позволят остаться в стороне.
Дядя пробыл неделю. Он хотел бы остаться на более долгий срок или же забрать меня, но… мы оба понимали, что случай не тот, чтобы потакать желаниям.
Я не уверена, что смогу выносить ребенка без помощи Ллойда.
– Все будет хорошо, ласточка моя, – сказал он, обнимая меня. И я почти поверила.
А Магнус протянул кольцо с синим камнем, точно такое, которое я все еще носила, не думая, имею ли на это право.
– Может, когда и вернешь. Если захочешь. Только… деточка, я умоляю, не обещай ему того, чего не сможешь дать. Это будет неправильно.
И нечестно.
«Дорогой дневник… наверное, я исчерпала лимит нытья. Больше плакать не хочется. Напротив, я пребываю в состоянии странного умиротворения. Начинаю подозревать, что в снадобьях Ллойда есть не только витамины с минералами.
А и пускай.
Сегодня я ощутила, как шевелится мой ребенок. И впервые, наверное, поняла, что он – есть. Не как набор симптомов беременности, а как… не знаю. Просто есть.
У меня мое маленькое чудо.
Я уже знаю, что родится сын. У протекторов только сыновья и бывают. И пусть он будет похож на Кайя… а характер, так и быть, от меня возьмет…»
Моему пожеланию суждено было исполниться. Почти: родилась дочь.
Глава 11
Переломы: Кайя
Дипломатия – это искусство так нагадить кому-нибудь в душу, чтобы у того во рту остался легкий привкус лесных ягод.
Блок не поддавался.
Впрочем, сейчас война с ним отвлекала Кайя. Он даже научился получать своеобразное удовольствие – короткие мгновения размытого сознания, когда одна боль уже уходит, а другая лишь готовится накрыть.
Под волной тоже неплохо.
Если перестать испытывать страх, то… темнота – лишь кокон. Спокойствие. Ни звуков. Ни запахов. Легкая горечь на языке и странное ощущение отсутствия тела. Почти свобода. В том числе от себя и выматывавшей душу тоски.
Возвращение приносило свои проблемы, которые тоже отвлекали. Однажды Кайя три часа убил на то, чтобы написать собственное имя. Пальцы отказывались управляться с пером, оно выскальзывало, расплескивало чернильные капли, и это было забавно.
Он рассмеялся, и кот, следивший в полглаза за неумелыми попытками, запрыгнул на колени. Он терся тяжелой головой о ладонь, презрев опасность быть измазанным чернилами, и мурлыкал. С котом Кайя заснул так, как сидел, – в кресле. Проснувшись же, обнаружил, что чернила высохли, а лист с корявыми буквами присох к щеке.
– Бывает, – сказал Кайя, и кот согласился.
Пожалуй, он единственный, с кем Кайя мог говорить, не испытывая раздражения. Или вот Хендерсон. Но весной он умер.
К этому времени снег уже сошел и зарядили дожди. В Башне стало сыро и холодно. Камин разжигали, но скорее по привычке: Кайя вполне способен был обойтись и без огня.
Коту вот нравилось.
Он запрыгивал на каменную полку и вытягивался, свешивая хвост. Кот медленно поводил хвостом из стороны в сторону, дразня шалеющее пламя, и рыжие языки тянулись, сыпали искрами.
Хендерсон, взявший за правило приходить вечером – приносил бутылку вина для Кайя и флягу с очередным отваром себе, – говорил коту:
– Смотри, дотянется.
Но кот определенно знал, что делает.
Кайя пил вино. Молчал.
И Хендерсон не нарушал тишины. Но рядом с ним становилось немного легче.
Умер он в том же кресле. Пожалуй, если бы смог, ушел бы тихо, не привлекая внимания. Однако Кайя услышал отголосок чужой боли и заглушил ее. Это все, что он мог сделать.
Еще, пожалуй, подняться наверх и среди вещей, сложенных аккуратно – Хендерсон постарался избавить комнату от следов присутствия, – найти деревянную шкатулку. Внутри – два кольца и медальон, открывать который Кайя постеснялся.
Он сам спустил тело в мертвецкую и остался, отдавая хотя бы этот долг.
Хоронили на кладбище Четырех дубов в фамильном склепе, которому отныне надлежало быть запечатанным. И Кайя, закрепляя двери стальными полосами, думал, что это совсем не тот род, который следовало бы вымарать из Родовой книги.
Остальные пока были живы.
Пришли, выражая почтение и преданность, которые, впрочем, ничего не стоили. Но упрямо мокли, изображая скорбь. Кажется, кто-то произносил речи. Аплодировали. Вздыхали. Вытирали платком не то слезы, не то капли дождевой воды.