Леди и война. Пепел моего сердца
Шрифт:
Меррон не чувствует себя целой. Ей рассказывали, что такое случается с людьми, потерявшими руку или ногу. Не способные смириться с потерей, они страдают в разлуке с отрезанной конечностью. Но у Меррон руки и ноги на месте. Так чего же не хватает?
– Краухольд. Это небольшой городок на юге. Я там родился… но это было так давно, что вряд ли кто вспомнит. Оно и к лучшему. Маленькие люди не должны привлекать излишнего внимания.
В фургончике хватало места для двоих, тем паче что большую часть времени док проводил вовне, управляя невысокой, но крепкой лошадкой. Она была послушна и флегматична, брела себе по дороге, иногда по собственному
Док не спешил.
Он останавливался на ночь, сам распрягал лошадку и пускал пастись, нимало не заботясь о том, что ее украдут. Не боялся он и разбойников либо иных неприятностей, поджидавших таких вот беспечных странников, которым Меррон представлялся док. Впрочем, в его неторопливости и той привычке, с которой он проделывал множество дорожных дел, угадывался немалый опыт.
– Когда мне было чуть больше лет, чем тебе… – Док готовил еду на костре и порой, когда погода позволяла, вытаскивал Меррон к краю фургона. Смотреть на огонь все интересней, чем на полотняную стену. – Я тоже думал, что изменю мир к лучшему. Сотворю революцию в медицине. Найду способ спасти если не всех, то многих.
Он собирал отсыревшие ветки, иногда притаскивал из лесу целые коряжины и, сбрызнув алхимическим раствором, поджигал. Огонь был ярко-красным и горячим.
– Мне было тесно в том мире, который меня окружал. А тут война… поход во Фризию. Великолепный шанс. Где, как не на войне, обрести нужный опыт?
Док ловко вгонял металлические штыри в промерзшую землю. Перекидывал через кострище каленый прут с котелком, который наполнял снегом.
– Я думал о том, что получу бесценный опыт. Воочию увижу те ранения, о которых лишь читал. Что в городе? Ну, ножевая драка… дуэль изредка. Да кто ж меня, только-только учебу закончившего, пустит к благородным? А война… там всегда докторов не хватает.
Снег таял. Вода закипала. И док сыпал крупу, добавлял травы и ком белого свиного жира, который хранился в горшке с трещиной. Жиром же смазывали пересохшую кожу Меррон.
– Соберу материал. Напишу трактат. Сделаю имя… слава… что еще надо человеку для счастья? Разве что не видеть того, что люди с другими людьми творят. Хотя да, я многому научился. Например, тому, что спасти всех не выйдет. Ты со временем сам поймешь.
Она понимает.
Кем-то приходится жертвовать. Например, Бетти. Или ею самой. И чем дальше, тем отчетливей Меррон понимала, что сама по себе никому не нужна была. Ни леди Мэй, ни Малкольму, которые объявились, узнав о грядущем замужестве, ни лорду-канцлеру… ни даже ее несостоявшемуся убийце.
Обида ли являлась причиной, сама рана, которая не ощущалась, но была, лечение ее, едва не убившее Меррон, сырость или все вместе – но она заболела.
Сперва появился кашель, мучительный, раздирающий горло. Потом жар. Меррон горела, но огненная кошка не позволяла сгореть вовсе. А когда жар сменялся ознобом, возвращала тепло. Кошка ложилась на грудь и пила дыхание.
– Уйди, – просила Меррон. – Не видишь, я вдохнуть не могу.
Кошка запускала когти в грудь.
Конечно, ее не было, и однажды разорванное легкое драли не огненные когти, а обыкновенная пневмония. Но с другой стороны, так ли важно, отчего умирать?
Видимо, кто-то существующий вовне решил, что время Меррон пришло. И позвал ее.
А док не позволил уйти.
Теперь он останавливался часто, разводил костер и заваривал травы, заставляя Меррон дышать паром. И просто дышать, но иначе, чем обычно. Каждый вдох, каждый выдох был мучителен, а док и слышать не желал, что у Меррон чего-то там не получается. Она должна, если хочет жить.
Кошка соглашалась.
А док втирал в спину мазь, желтую, мерзко пахнущую, от которой кожа краснела и шелушилась. Мазь проедала путь внутрь Меррон, прогревая легкие. И с кашлем из них выходила зеленоватая слизь. А док не отставал: катал восковые свечи и собирал пилюли из многих ингредиентов. Меррон приходилось их заучивать. Она не хотела. Ей слишком плохо, чтобы учить, но док глянул строго и спросил:
– Ты же не собираешься сдаваться?
Не собирается.
Он оставлял книги. И Меррон читала, вслух, потому что иначе не способна была понять написанное. Она учила. Закрывала. Пересказывала. Открывала и читала вновь, цепляясь за остатки мечты.
Как ни странно, но становилось легче.
И средства дока, пусть и странные, помогали. Болезнь долго сопротивлялась, то отступая, дразня надеждой на полное излечение, то возвращаясь. А когда ушла вовсе, то выяснилось, что сил у Меррон еще меньше, чем было.
– Ничего, – сказал док. – Вернутся. Зато ты теперь точно знаешь, что чувствует больной пневмонией. Это полезно. Пневмония встречается куда чаще колотых и резаных ран, особенно в Краухольде. Хорошее место. Тихое. Правда, раньше я не особо ценил тишину.
Краухольд – маленький городишко на морском побережье. Несколько сотен домов. Путаные улочки. Рыночная площадь. Ратуша и дом городского главы, над которым поднимался желтый флаг с черным вороном и рыбой.
Рыбу здесь и ловили.
Выходили не на кораблях – на широких, неуклюжих с виду лодках, на которые ставили косой парус. Издали эти белые паруса гляделись акульими плавниками.
Окна Меррон открывались на море. И комната ее была уютна, как и сам домик, принадлежавший почтенной Летиции Барнс. К своим тридцати трем годам она успела выйти замуж, овдоветь, что было неудивительно, учитывая возраст многоуважаемого мэтра Барнса, с некоторой выгодой продать его булочную и с тех пор вести уединенную замкнутую жизнь в пряничного вида домике.
Одиночество, от которого рукоделие уже не спасало, подвигло Летицию Барнс пойти навстречу просьбе старой знакомой, отрекомендовавшей дальнего родственника ее племянницы по материнской линии как человека крайне порядочного и, главное, холостого и неустроенного, отягощенного заботой о болезненном племяннике. Бедный юноша, определенно сирота, нуждался не только в лечении, но и в ласке, которую способна была дать лишь женщина. И не одному юноше. Тридцать три года – это еще не повод, чтобы позабыть о себе…
Неторопливая преисполненная чувства собственного достоинства Летиция представлялась Меррон этаким живым воплощением Краухольда. Здесь не принято было говорить о вещах неприятных, творившихся где-то вовне, но сама жизнь текла неторопливо, подчиняясь собственным глубинным ритмам.
Приливы.
Отливы.
Герань на широком подоконнике, пара желтых канареек в гостиной и непременный полуденный отдых, который Летиция полагала крайне необходимым для здоровья. Особенно такого слабого, как у Мартэйнна. И вообще юноше следует поберечь себя! Читает, читает, учится… и дядя не спешит останавливать, хотя должен бы понимать, что такое рвение до добра не доведет.