Ледовое небо. К югу от линии

Парнов Еремей Иудович

— Прежний… Я сейчас поднимусь.

Он поежился от сырости, что заползла с моря, задраил иллюминатор. Наскоро умывшись, натянул шерстяной, домашней вязки джемпер. Перед тем как выйти, плеснул в стакан крепкого чая, рубинового, горького, как хина, «Антико россо». Стало теплее.

Новая карта лишь незначительно отличалась от прежней, хотя и была сдвинута дальше к востоку. Распределение термических областей пониженного и повышенного давления выглядело довольно типично для Атлантики на данное время года. Исландский минимум [13] , как прикованный, торчал на обычном месте. Вторая депрессия — антарктическая, хотя и не вызрела еще окончательно (так, по всей видимости, будет оставаться

до лета), тоже не предвещала никаких неожиданностей. Зато центральный циклон, от которого помалу отставал «Лермонтов», выглядел по-прежнему угрожающе агрессивным. Вторгнувшись между знаменитым Азорским максимумом [14] и постоянными областями высокого давления, которые развивались в субтропических широтах, он вдребезги разнес всю кухню погоды, «небесный камбуз», как говорят канадские моряки. По всем признакам следовало ожидать сильных ветров в нижних слоях атмосферы и облачности до восьми баллов. Штормовая угроза в районе западного побережья Африки становилась все вероятнее.

13

Зона постоянного циклона.

14

Зона антициклона.

— Рассчитайте курс на «Оймякон», Эдуард Владимирович, — распорядился Дугин и, сунув руки в кармашки джемпера, начал прохаживаться вдоль рубки.

— Уже сделано, Константин Алексеевич!

— Не прямой, а с некоторым уклонением к югу от центра циклопа. Миль эдак на пятьдесят.

— Беляй предусмотрел и такой вариант… Потеряем на этом больше полусуток, — прикинул на глазок Эдуард Владимирович. — Ничего?

— А что делать, милейший? Все-таки это лучше, чем потерять пароход. Притом мы бы все равно были вынуждены преодолевать почти лобовое сопротивление ветра. Думаю, так на так получится.

Глянув на экран и убедившись, что никаких судов в сфере действия радара нет, Дугин возобновил хождение. Курсируя от одного подруливающего устройства к другому, он на секунду задерживался у штурвального пульта и вглядывался в притаившуюся за стеклом непроницаемую мглу. И хотя локатор не показывал никаких осложнений прямо по кругу, на душе было тревожно и муторно.

— Просчитайте все до каждой мили, — бросил он на ходу.

Когда все необходимые вычисления были проделаны, Константин Алексеевич набросал тексты радиограмм. Одна на них предназначалась капитану теплохода «Оймякон», другая была адресована Боровику, начальнику пароходства.

— Сейчас и передайте, — сказал он Шередко, заглядывая в радиорубку.

И пока Василий Михайлович, оставшийся из-за серьезности дела на вторую вахту, отстукивал сообщения, Дугин — руки по-прежнему в карманах — не уходил из радиорубки. Стоя за спиной Шередко и покачиваясь с каблуков на носки, вслушивался в приглушенный писк ответной морзянки, в треск и завывание эфира, который представлялся Константину Алексеевичу таким же непроницаемым, как туман вокруг «Лермонтова».

Ответ с «Оймякова» был получен молниеносно. Капитан Богданов и экипаж благодарили моряков «Лермонтова» за предложенную помощь и выражали надежду на скорую встречу. Поврежденный теплоход по-прежнему шел на север со скоростью три узла.

Возвратившись на мостик, Дугин сам снял штурвал с автомата и положил судно на новый курс.

— Так и держите, — проворчал он.

Постояв в полном молчании у столика с подсветкой для номограмм, совершенно неожиданно пришел в крайнее раздражение и начал кричать:

— Где штурвальный? Почему не вижу штурвального?

— Штурвальный, на мостик! — поспешил объявить по трансляции Сергей Сизов.

— Не имеет никакого значения, в каком режиме идет судно. Пусть хоть трижды автоматически, — менторским, не терпящим возражения тоном отчеканил капитан, когда тень вахтенного матроса неслышно проскользнула в рубку. — Штурвальный обязан находиться на месте. Распустили

людей, Эдуард Владимирович!

Второй помощник вздохнул тяжко и укоризненно.

— Больше не повторится, Константин Алексеевич, — выдавил он через силу.

При других обстоятельствах он бы нашел, что возразить, за словом в карман не полез. Капитан и сам допускал подобные послабления. По крайней мере смотрел на них сквозь пальцы. Конечно, если все шло чин чинарем. Да и кто не позволит себе полиберальничать в тихую ночь, когда видимость отменная, вокруг ни суденышка и машина не барахлит.

А сегодня, как любил выражаться Эдуард Владимирович, все обстояло «обратно тому». В такие минуты лучше не держать тигра за усы, а то он начнет рычать. Сказанное поперек слово дорого обойдется. Всяким бывает мастер. Утром — душа человек, снисходителен и по-королевски небрежен, а в обед зверем на тебя смотрит. Но и это еще не беда, был бы отходчив, так и тут бабушка надвое гадала. Выдаются дни, хоть и нечасто, когда изведет мелочными придирками и на тебя же зло затаит. Да и то сказать, у кого нет недостатков? Перемелется — мука будет.

— Чего молчите? — не выдержал капитан.

— Жду распоряжений.

— Без меня курс не меняйте.

— Хорошо, Константин Алексеевич, я вам сразу же позвоню.

«Зачем тогда прокладку доверил?» — удивился Эдуард Владимирович.

Туча тучей покидал рубку Дугин. Даже волосы вздыбились. Несмотря на выговор, Эдуард Владимирович сочувствовал капитану. Ничто так не бесит моряка, как ощущение собственного бессилия. А погода явно против них с Богдановым играла, и ничего с этим поделать было нельзя.

КАЮТ-КОМПАНИЯ

По понедельникам на флоте завтракают селедкой и картошкой в мундире. В океане, где нет выходных и все дни похожи один на другой, как близнецы, сельдь — заметная веха. Почти что мера времени. Во всяком случае она дает повод побалагурить насчет того самого. Дескать, под такую закусь да еще с лучком и уксусом… Одним словом, любо-дорого. Только где ж ее взять на тридцать пятые сутки плавания? Кто тайком пронес, так давно уж забыл, когда спустил стеклотару за борт в средиземноморскую лазурь.

На рассвете «Лермонтов» вошел в ореол циклона и вторично изменил курс. Он пробирался теперь вдоль самой кромки в зоне временного затишья. Видимость была минимальная, зато полоса воды, словно обрезанная молочной завесой, темнела тихая, тихая, как в каком-нибудь лесном озере, и ничего не отражала, потому что зеркальную глубину тоже скрадывала волокнистая дымка.

Через каждые две минуты тифон издавал простуженное гудение. Тревожный вскрик на низких тонах, угрожающий и жалобный одновременно. Казалось, что предупредительный сигнал, заставляющий встречные суда менять курс, безнадежно взывал совсем о другом. Словно оставшийся в одиночестве последний на планете динозавр, молил о встрече, хоть и чуял, что ее не будет никогда.

И никто не откликнулся на одичалый призыв. Если и проходили мимо какие суда, то далеко, и потому не слышали зова. Их гудки тоже тонули в глухом киселе.

Вращался сегмент радара над ходовой рубкой, прощупывая исчезнувшее пространство. Не встречая препятствий, в зияющую за кривизной земли бесконечность утекали электромагнитные волны. Как вода в ненасытный песок. Потому ни единого светлого пятнышка не загорелось в бархатистом зрачке экрана.

Кают-компании, в каноническом значении понятия, на «Лермонтове» не существовало. Вместо непременного, освещенного традицией табльдота, в офицерском салоне, как и в расположенном под ним салоне команды, стояли обычные столики на четверых. Концертного рояля из розового дерева, декоративных ваз, серебра, хрусталя и прочих анахронизмов, доживающих свой романтический век на судах старой постройки, тоже не было и в помине. Но несмотря на очевидный аскетизм, просторный и светлый салон, отделанный под ясень, выглядел вполне благопристойно: накрахмаленные скатерти, шелковые занавески, буфетчица Лариса в кружевном передничке — одним словом, обычная столовая в доме отдыха средней руки.