Ледовый десант
Шрифт:
— Русалка и сухая, — смерил Гнат незнакомку взглядом с ног до головы.
— Я тут пряталась в сене, — смутившись, пояснила девушка.
— Как же тебя зовут?
— Зина Сугоняка.
Тернистый назвал себя.
— Такой молодой и уже капитан! — не поверила Зина.
Гнат украдкой посмотрел на ее стройные, загорелые ноги, залюбовался горделиво поднятой головой, лицом, усыпанным золотистыми веснушками.
«Очаровательна. Действительно, русалка!..» — а вслух сказал:
— Ты сильно рисковала, находясь здесь,
— Я же не от снарядов пряталась, а от немцев и полицаев, чтобы не забрали в Германию.
К ним подошли водитель-механик Сидоров, радист-пулеметчик Панин, наводчик Барабаш и заряжающий Нечитайло. Поздоровались.
— С освобождением тебя, девушка! — воскликнул Панин.
— А вы навсегда пришли? — спросила тихо Зина.
Танкисты заулыбались.
— Навсегда!..
— Конечно!..
— Разве можно оставлять на растерзание фашистам такую красавицу!..
— Спасибо вам.
— За «спасибо» не отделаешься, — лукаво подморгнул Панин.
— Так я сейчас сбегаю домой и принесу яблок. Пепинка уродила. И груши. А соседка даст глечик молока…
— Не молоко и груши имеет в виду наш Леонид, а поцелуй, — пояснил намек радиста-пулеметчика Тернистый и смутился от этих слов.
Панин тут же подставил Зине щеку.
«Ты смотри, какой быстрый! — ревниво подумал Гнат. — Привык, что мама дома целовала в щеку!»
Наводчик Барабаш сжал губы дудочкой и тоже стал ждать поцелуя.
Гнат не выдержал, подошел к Зине, обнял за плечи и стал целовать ее в щеки, приговаривая:
— Это — за самого смелого из нас радиста-пулеметчика Панина. Это — за ветерана танковых войск ленинградца Сидорова. Это — за укротителя «тигров» Барабаша. Это — за славного отпрыска запорожского люда заряжающего Нечитайло…
Зина оттолкнула Тернистого.
— Ишь какой отважный!
— Поцелуй за себя оставишь на потом, — засмеялся Барабаш. — Знай меру.
— «Потом» на войне может и не случиться, — с грустью произнес Гнат.
— А у меня дочка такая же, как ты, Зина, — вздохнул Сидоров. — В Ленинграде она, блокаду пережила. Олей звать… Можно одолжить немного сена для нашего «КВ»?
— Разве ваш танк ест сено? — подняла удивленно брови Зина.
— Меньше, конечно, чем мамонт, — вмешался в разговор Тернистый. — Но…
— Берите хоть полкопны, — улыбнулась Зина.
Танкисты, прихватив с собой по охапке сена, ушли, начали маскировать «КВ». Гнат остался вдвоем с Зиной.
— Вон наши бегут из села, — показала Зина рукой. — Бегут к вашим танкистам с узелками и корзинами. До войны тетки что только не продавали на этом шоссе: картошку, лук, яблоки. У нас хорошая картошка родит.
— А ты здесь, сидя в копне, не голодала? — Гнат заметил в синих, лучистых глазах Зины печаль. — О пережитом думаешь?
— О вас… Вон рукав
— Такая наша работа… Так что же ты здесь ела?
— Картошку вареную, лук. А вода рядом. Ночью ходила крадучись и набирала в кувшинчик. Вон он стоит возле копны. — Зина взяла глиняный кувшин, зачерпнула из озерца воды, подала Тернистому: — Пейте.
Гнат сделал несколько глотков.
— Вкусная вода… А ночью одна не боялась?
— Боялась. Но еще страшнее было оставаться дома. У нас в хате поселились два эсэсовца и один из наших, родом из-под Белой Церкви. Предатель. Вадимом его звать. Вот они втроем и сторожили Надю Калину. Такая ценная была для них, что эсэсовец держал ее на привязи. Все допытывался про какую-то саблю, украшенную драгоценными камнями и золотом. Надю я так и не увидела — домой не приходила, боялась попасть немцам на глаза. А тот выродок из-под Белой Церкви, мама говорила, все красавца из себя строил. И к Наде приставал. А она маме сказала, что у нее есть брат — пограничник Терентий Живица…
— А что-нибудь еще она говорила твоей маме?
— Больше ничего. Для нее имя брата было как бы паролем для наших. Наверное, ее брат — известный пограничник, как Карацупа, о котором до войны писали в газетах.
— И я читал про Карацупу, когда учился в школе… — Гнат помолчал. — Так как, ты говоришь, фамилия того перевертыша?
— Разве он скажет свою фамилию? А имя его Вадим! Он откуда-то из-под Белой Церкви.
— Одного Вадима я знал еще до войны — Перелетного. Сволочь из сволочей. Гад ползучий. Университет окончил. Выпендривался перед всеми, что очень грамотный… Да, рассудительная у тебя мать, раз спровадила свою дочь подальше от его глаз.
— Если бы стали ко мне приставать, я и сама сюда бы сбежала. Здесь мне все с детства знакомо.
Зина умолкла. О чем-то задумалась.
Молчал и Гнат.
Ему хотелось обнять Зину, сказать, что он непременно вернется к ней, что будет писать ей, что теперь они друзья на всю жизнь.
Как быстро летят минуты, а сколько хочется сказать! Ему уже пошел двадцать второй год, но влюбиться, если не считать школярского увлечения золотоволосой Таней, вроде и не в кого было. А сейчас война. Сейчас тем более не до любви.
Зина, только теперь увидев шрам на щеке Гната и красное пятно от ожога на шее, подумала, что они не безобразят его, а придают ему мужественности. Конечно, он не трус. Такой молодой, а уже капитан, командир танка. Разве это ни о чем не говорит? Да, ты горел, Гнат, и не раз. И сегодня горел. Это видно по рукаву кожаной куртки. Он прожжен. А руки черные от железяк, дыма, пороха… Серые глаза открытые, по-детски чистые, искренние. Наверное, ласковый и добрый этот Гнат…
Когда к ее полуоткрытым губам припали губы Гната, она не оттолкнула его, обвила его шею руками. Но тут же отстранилась, пробормотала растерянно: