Ледяной сфинкс
Шрифт:
– Ты нашел? – спросил Серж, когда Александр вернулся в гостиную. Тот кивнул. – Елена отдала мне ключи. Надо будет запереть дверь.
В особняке Мещерских, прежде чем лечь в постель, Александр развернул пачку с письмами и прочитал их все. Это были черновики писем его матери к неизвестному лицу, к графу Строганову и редкие, крайне сдержанные ответы последнего. У Александра сложилось впечатление, что граф нарочно писал так, чтобы ни одно его слово не могло быть использовано против него на возможном суде.
Дочитав последнее письмо, Александр почувствовал разочарование. Он мог бы понять, если бы его матерью руководила слепая страсть к графу – а если бы мог
Просмотрев скупые и ироничные ответы графа, Александр вернулся к черновикам писем Полины Сергеевны к ее второму любовнику. По обращению и некоторым фактам, упомянутым в тексте, он сразу же понял, что Никита сказал правду. Тон этих писем был другой – не то чтобы заискивающий, но словно направленный снизу вверх, к некоему недосягаемому светилу, и чрезвычайно почтительный. Каждый эпитет, каждая фраза была переписана по несколько раз, и особенно восхитила Александра пометка на полях одного из черновиков: «NB. Ajouter des traces de larmes» [38] .
38
Внимание: прибавить следы слез (франц.).
Он представил себе, как мать капала водой на переписанное набело послание, имитируя следы слез, и уже не знал, плакать ли ему самому или смеяться. Александр спрятал письма вместе с найденной брошкой и на пару часов погрузился в беспокойный сон. Пробудившись, поел, огорошил почтенного доктора сообщением о том, что ночью выезжал в город, выслушал очередное предостережение и отправился навестить мать.
Его приняли не сразу, словно он был одним из докучных просителей, от которых не знают, как избавиться. Наконец появилась мать, нарядная, надушенная, протянула ему руку – и забеспокоилась, заметив, что сын остался стоять на месте и не попытался ее поцеловать.
– Я пришел, чтобы вернуть вам кое-что, – холодно произнес Александр. – То, что у вас украли.
И он протянул ей связку писем и брошь.
Не обращая внимания на украшение, Полина Сергеевна схватила письма, просмотрела их и подняла на сына глаза. Хотя женщина и пыталась держать лицо и по-прежнему вести себя en grande dame [39] , теперь ее вид наводил почему-то на мысль о воровке, которая попалась с поличным.
– Здесь не все, – проговорила баронесса, и ее голос дрогнул.
39
Как великосветская дама (франц.).
– Да, – подтвердил Александр. – Но человек, который украл их, послал несколько писем крестному. Полагаю, если вы спросите у Андрея Петровича, он по старой дружбе все вам отдаст.
Полина Сергеевна не привыкла к упрекам, пусть даже скрытым, и ей безотчетно
– Должна сказать вам, Александр, что читать чужие письма грешно, а письма матери – тем более.
Однако сын не хуже ее владел искусством обращаться в лед, причем в лед, способный ранить одной интонацией.
– О, – усмехнулся он, – если мы будем обсуждать наши грехи, то можем зайти очень далеко. В сущности, сударыня, я пришел сюда, чтобы задать вам только один вопрос.
– Какой же? – с беспокойством спросила баронесса.
– Кто мой отец? Полагаю, я имею право знать это.
В гостиной повисло тяжелое молчание. Всю свою жизнь Полина Сергеевна думала – да что там, была совершенно уверена! – что подобные сцены могут случаться только во французских романах. У нее немного закружилась голова, но тотчас же она оправилась. Срочно надо было выбирать линию поведения. Что лучше – слабые упреки в жестокости, обморок и слезы, пока сын не попросит прощения, либо громкое отрицание, праведное возмущение, пощечина и, в конце, величественно указать на дверь?
Но тут баронесса увидела безжалостные глаза сына и поняла, что его ничем не проймешь, что Александр не уйдет, пока не получит ответа, что он из породы тех отвратительно упрямых мужчин, с которыми у нее никогда не получалось оставаться собой, то есть носить маску, к которой она привыкла. Тем не менее Полина Сергеевна не собиралась сдаваться просто так. И начала язвительной фразой:
– А что, генерал Корф уже перестал тебя устраивать?
Однако у Александра сделалось такое злое лицо, что женщина испугалась, поняв: еще одно слово, и сын оскорбит ее, оскорбит так же ужасно, как некогда жена графа Строганова.
…Тогда был прекрасный летний вечер, они вышли из театра, графиня любезно пригласила ее в свою карету, Полина Сергеевна села, весело подумав: как приятно, что жена твоего любовника совершенная дурочка. Но когда дверца кареты захлопнулась, лицо Строгановой исказилось, и она прошипела: «Шлюха! Потаскуха!» Это графиня-то, утонченная особа, которая всегда предпочитала говорить по-французски, а не по-русски! Мало того, она, совершенно как какая-нибудь крестьянка, вцепилась Полине Сергеевне в волосы, стала бить ее куда ни попадя и тыкать в нее своим острым веером! А деваться было некуда, карета ехала быстро, Полина Сергеевна задыхалась от слез, закрывалась руками, лепетала жалкие, никчемные слова. И вот они все-таки приехали, Строганова посмотрела на нее и улыбнулась. Подошел лакей, открыл дверцу.
– Голубчик, – ласково сказала мегера, тотчас же вновь обращаясь в изысканную светскую даму, – что-то Полине Сергеевне нездоровится, вы уж проследите за ней!
Графиня обмахивалась веером, ее лицо горело торжеством, и она с улыбкой следила, как ненавистная соперница уходит. Да что там уходит – та убегала, отворачивая покрытое синяками лицо, чтобы не видеть страшную женщину, супругу любовника, которая не пожелала делать вид, что ничего не замечает и ни о чем не догадывается. Но самое ужасное было другое. Стоило Полине Сергеевне намекнуть любовнику, что его жена способна на все, и рассказать, что графиня била ее в карете, как Андрей Петрович залился обиднейшим хохотом и объявил, что она наговаривает и что он всегда знал – у нее безграничная фантазия. Полина Сергеевна показала ему следы от острых пластин веера, повторила слова, которыми графиня честила ее, – тщетно: граф был уверен, что она солгала, ведь его кроткая Оленька не способна ни на что подобное.