Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Да, – спокойно сказала Вера. – Самый что ни есть сговор.
Анатолий Евгеньевич поразился происшедшей перемене. Теперь за прилавком стояла не глуповато похохатывающая бабенка, нет, он увидел холодную, властную и недоступную женщину. И Горецкий оробел, засуетился, начал шарить по карманам, разыскивая перчатки.
– Я что, – говорил он, – я ведь ничего. Могу и попозже. Мы народ простой, исполнительный. Нам сказано, мы – сделано. Вот только покупочку бы сделать за-ради плана родного магазина, за-ради уважения к близкому человеку...
– Перебьешься, –
– А думаешь, нет? И перебьюсь. Так я через часок, а?
Вера молча кивнула, но неохотно, словно бы что-то переборов в себе.
– Приятных вам разговоров! – засмеялся Горецкий уже у выхода и быстро захлопнул за собой дверь, словно боялся, что в него могут запустить чем-то.
– Мразь! – резко сказал Анатолий Евгеньевич и тут же похолодел, поняв, что погорячился, что не имеет права так говорить, не дала еще ему Вера таких прав.
– Он не мразь, – спокойно проговорила Вера, опускаясь на табуретку. – Просто слабак.
– Но красивый слабак, а?
– Смазливый.
– Какая разница? Как различишь – где смазливый, где красивый? Полюбишь – назовешь красивым, разлюбишь – в смазливые разжалуешь.
– Красивый – посильнее. И неважно – правильный у него нос или нет, хорошо видят глаза или слепокурые... А смазливые – слабаки, хотя у них и все на месте, и все как надо. Вот и разница.
– Вообще-то да, – согласился Анатолий Евгеньевич, уловив скрытую похвалу, и невольно распрямил спину. – Вообще-то да, – благодарно повторил он. – Я вот кое-что принес, – он вынул из-за пазухи сверток; Вера, даже не взглянув, тут же убрала его под прилавок. – Это масло, – пояснил Анатолий Евгеньевич.
– Сколько?
– Полтора. Чуть больше. Не надо, – сказал Анатолий Евгеньевич, услышав, как Вера зашелестела бумажками в ящике. – Лучше того... Бутылочку.
– Водку? Что с вами, Анатолий Евгеньевич?
– Не знаю, Вера. Душа просит.
– С каких это пор вы о душе стали думать?
– Когда-то надо и о ней подумать, Вера, – печально сказал Анатолий Евгеньевич.
Оба чаще обычного называли друг друга по имени, и было в этом нечто вроде договоренности относиться друг к другу с пониманием и доверием. И было согласие пойти дальше, столковаться о большем. Кныш неожиданно заволновался. Он еще не сказал ничего такого, что заставило бы его оробеть, даже не подумал ни о чем таком, но где-то в нем уже рождалось решение и всплывали, всплывали, как пузыри со дна, слова, очень важные для него, рисковые, отчаянные. Лицо его дрогнуло, он обеспокоенно оглянулся по сторонам, словно в поисках поддержки.
– Что с вами, Анатолий Евгеньевич? – спросила Вера с нарочитым беспокойством.
– Я вот подумал, Вера... Почему бы нам, собственно, не посидеть за этой бутылочкой вместе? А?
– Знаете, Анатолий Евгеньевич, даже не знаю, что вам ответить... Вы так неожиданно...
– Отвечайте «да»! Такое простое и короткое слово, – улыбнулся Анатолий Евгеньевич. – Ну, пожалуйста, отвечайте «да»! Вы и не заметите, как произнесете его. Ну что вам стоит? – Анатолию
– Да при чем тут стоимость!
– Вера, Вера! Если бы вы знали, как мне повезло, что в этой дыре я встретил... да, встретил вас! Знаете, когда годы живешь в одиночку, когда только с самим собой и можешь поговорить откровенно, да и то не всегда... Я так хочу, чтобы у нас с вами все было хорошо!
– По-моему, и так все хорошо, – ухватилась Вера за самые безобидные слова Анатолия Евгеньевича. – И макароны пошли, и с маслом порядок.
– Да не о том я! – с досадой отвернулся бывший директор столовой. – Не о масле! Не о макаронах!
– О чем же тогда, Анатолий Евгеньевич? – простодушно спросила Вера. – У вас есть еще что-то?
– Душа у меня есть, – грустно ответил Кныш.
– Сколько же вы за нее хотите?
– Мне не до шуток, Вера. И я не думал, что это станет для вас предметом шуток. – Анатолий Евгеньевич обиженно взял с прилавка холодную бутылку со смятой, надорванной этикеткой и опустил ее в карман штанов.
– Ну, Анатолий Евгеньевич... Я совсем не хотела вас обидеть... Я не поняла, о чем идет речь. Вы говорили так неопределенно... Я подумала, будто вы опять хотели предложить продать что-нибудь.
– А теперь? Теперь, когда вы поняли, о чем идет речь?
– Видите ли, Анатолий Евгеньевич, ведь это не последняя наша встреча...
– Понимаю. Понимаю. Может, я сегодня сказал что-то не так, но... бывает. Когда наступает, в общем, вы сами видите... – Поняв, что говорит не очень складно, Анатолий Евгеньевич умолк и направился к двери.
Едва за ним закрылась дверь, Вера облегченно вздохнула и провела рукой по лицу, как бы снимая следы молящих взглядов Анатолия Евгеньевича, словно он касался ее лица своими вздрагивающими, неестественно маленькими пальчиками.
– О боже! – проговорила она. – И этот туда же...
Вера уже начала было разворачивать сверток, который принес Кныш, но осторожный скрип двери заставил ее вздрогнуть. На пороге, на фоне полосатой двери, обитой старым, списанным в общежитии одеялом, стоял Анатолий Евгеньевич с влажным носом и несчастными глазами.
– Да, чуть не забыл, – произнес он с вымученной непосредственностью. – Помнится, Вера, вы как-то говорили, будто Толысу вынесли выговор по торговой линии. Чуть ли не райком вмешался... По вашему заявлению...
– Ну. Было такое. Дали Панюшкину по темечку. Два раза дали.
– За что? – Анатолий Евгеньевич даже ухо ушанки приподнял, чтобы не пропустить ни слова.
– А! Дело старое, дело прошлое. Схлопотал старик пару выговоров. Может, их уже сняли с него, я не очень-то разбираюсь в этой выговорной политике... Там поставлено хитро – то выносят, то сносят...
– Ну а выговоры-то, выговоры за что? – в голосе Анатолия Евгеньевича прозвучала вдруг такая заинтересованность, такая боль и мольба, что Вера насторожилась: