Легенда о докторе Фаусте
Шрифт:
Фауст
Прощайте, господа! Если я доживу до утра, я приду к вам. Если нет значит Фауст уже в аду.
Все
Прощай, Фауст!
(Студенты уходят. Часы бьют одиннадцать) {71}.
Фауст
Ах, Фауст!
Один лишь час тебе осталось жизни.
Он истечет - и будешь ввергнут в ад!
О, станьте же недвижны, звезды неба,
Чтоб навсегда остановилось время.
Чтоб никогда не наступала полночь!
Взойди опять, златое око мира.
Заставь сиять здесь вековечный день!
Иль
Иль месяц хоть, неделю или сутки,
Чтоб вымолил себе прощенье Фауст!
О, lente, lente currite noctis equi *!
{* О, медленно, медленно бегите, кони ночи!
(лат.; Овидий, Amores, I, 13).}
Но вечное движенье звезд все то же...
Мгновения бегут, часы пробьют,
И дьяволы придут, и сгинет Фауст!
Я дотянусь до бога! Кто-то тянет,
Неведомый, меня упорно вниз...
Вон кровь Христа, смотри, струится в небе!
Лишь капля, нет, хотя б всего полкапли
Мне душу бы спасли, о мой Христос!..
За то, что я зову Христа, мне сердце
Не раздирай, о сжалься, Люцифер!..
Взывать к нему я все не перестану!
Где он теперь? Исчез!.. О, вон, смотри,
Бог в вышине десницу простирает
И гневный лик склоняет надо мной.
Громады гор, обрушьтесь на меня,
Укройте же меня от гнева бога!
Нет? Нет?
Тогда стремглав я кинусь в глубь земли.
Разверзнись же, земля! Она не хочет
Мне дать приют, о нет!.. Вы, звезды неба,
Что над моим царили гороскопом {72},
Чья власть дала мне в долю смерть и ад,
Втяните же меня туманной дымкой
В плывущую далеко в небе тучу!
Когда ж меня извергнете вы снова,
Пусть упадет на землю только тело
Из вашего курящегося зева,
Но пусть душа взлетит на небеса!..
(Бьют часы).
Ах, полчаса прошло... Вмиг минет час...
О боже!
Коль надо мной не смилуешься ты,
Хоть ради всех святых страстей Христа,
Чья кровь мой грех когда-то искупила,
Назначь конец моим страданьям вечным!
Пусть тысячу в аду томлюсь я лет,
Сто тысяч лет, но наконец спасусь!..
Но нет конца мученьям грешных душ!
Зачем же ты бездушной тварью не был?
Иль почему душа твоя бессмертна?
Ах, если б прав был мудрый Пифагор
И если бы метампсихоз был правдой {73},
Душа моя могла б переселиться
В животное! Животные блаженны!
Их души смерть бесследно растворяет.
Моя ж должна для муки адской жить.
Будь прокляты родители мои!..
Нет, самого себя кляни, о Фауст!
Кляни, кляни убийцу Люцифера,
Лишившего тебя блаженства рая!
(Часы бьют полночь).
Бьют, бьют часы! Стань воздухом ты, тело,
Иль Люцифер тебя утащит в ад!
(Гром и молния).
Душа моя, стань каплей водяною
И, в океан упав, в
Мой бог, мой бог, так гневно не взирай!
(Появляются дьяволы).
О, дайте мне вздохнуть, ехидны, змеи!
О, не зияй так страшно, черный ад!
Не подходи же, Люцифер! Я книги
Свои сожгу! Прочь, прочь! О, Мефистофель! {74}
(Дьяволы увлекают его).
(Входит Хор).
Хор
Обломана жестоко эта ветвь.
Которая расти могла б так пышно.
Сожжен побег лавровый Аполлона,
Что некогда в сем муже мудром цвел.
Нет Фауста. Его конец ужасный
Пускай вас всех заставит убедиться,
Как смелый ум бывает побежден,
Когда небес преступит он закон.
(Уходит).
Terminal hora diem, terminal Author opus *.
{* Кончает день час, кончает автор труд (лат.).}
2
"ФАУСТ" ЛЕССИНГА
Перев. В. Е. Гаккель-Аренс
1. Из писем о новейшей немецкой литературе
Семнадцатое письмо
16 февраля 1759 года
"Никто, - говорят авторы "Библиотеки" {1}, - не станет отрицать, что немецкая сцена обязана господину профессору Готшеду большинством усовершенствований, впервые введенных на ней".
Я этот "никто", я прямо отрицаю это. Следовало бы пожелать, чтобы господин Готшед никогда не касался театра. Его воображаемые усовершенствования относятся к ненужным мелочам или являются настоящими ухудшениями.
Когда процветала Нейберша {2} и столь многие чувствовали призвание послужить и ей и сцене, наша драматическая поэзия являла, правда, весьма жалкое зрелище. Не знали никаких правил, не заботились ни о каких образцах. Наши "государственные и героические представления" были полны вздора, напыщенности, грязи и грубых шуток.
Наши комедии состояли из переодеваний и волшебных превращений, а верхом остроумия в них являлись потасовки. Чтобы понять этот упадок, не требовался ум самый острый и сильный. И господин Готшед был не первым, кто это понял, он только первый достаточно поверил в свои силы, чтобы решиться помочь этой беде. А как же он принялся за дело? Он немного знал по-французски и начал переводить: он поощрял также к переводам всех, кто умел рифмовать и понимал: "Oui, Monsieur"; он смастерил при помощи клея и ножниц (пользуясь выражением одного швейцарского критика {3}) своего "Катона" {4}; он велел изготовить "Дария" и "Устриц", "Элизу" и "Тяжбу из-за козла", "Аврелия" и "Остряка", "Банизу" и "Ипохондрика" без клея и ножниц {5}; он проклял импровизацию; он торжественно прогнал со сцены Арлекина, что само по себе явилось грандиознейшей арлекинадой, которая когда-либо разыгрывалась {6}; короче говоря, он не столько хотел усовершенствовать старый театр, сколько быть создателем совершенно нового. И какого нового? Офранцуженного. Соответствует ли этот офранцуженный театр немецкому образу мысли или нет, в это он не вникал.