Легенда о гибели богов
Шрифт:
Пока кентавр Хирон беседует у горы Пелион со своим воспитанником Алкидом, чье временное изгнание подходит к концу, и Алкид кивает, скорее почтительно, нежели внимательно, южнее, в семи днях пешего пути, под теми же небесами мира человеческого, близится к развязке одна из его бесчисленных трагедий.
В тот предрассветный час, когда восточный горизонт еще не окрасился пурпуром зари и ночь, эта седая ведьма в черном покрывале, готова воцарится над миром вечно, два бога, встретившиеся на вершине разделяющей Беотию и Мегариду горы Кефирон, беседуют, коротая время и не выпрягая из колесниц
– Какая случайность свела нас на сей раз?
– сняв гребенчатый шлем интересуется одетый в медные доспехи бог.
– Случайностей вообще не бывает, - отвечает его собеседник.
Hикаких доспехов он не носит, хотя его длинные, никогда не стриженные светлые волосы почему-то стянуты повязкой, наподобие тех, что воины одевают под шлемы, через грудь же перекинута перевязь колчана, полного отливающих серебристым сиянием стрел.
– Этим вечером вожди похода бросили у костра жребий, - говорит воинственный бог.
– Они поделили штурмуемые ворота. Этот верзила Капаней поклялся Тифоном, что первым взойдет на стену, а неистовый Тидей призвал в свидетельницы Афину, что став у своих ворот, вызовет на поединок каждого, кто только решится выйти против него один на один.
– Hельзя все-таки столько пить накануне сражения, - говорит белокурый бог.
– Впрочем я верю, что если Тидей станет у ворот, то очень скоро желающих выйти против него не останется. А что Амфиарай?
– Он единственный был мрачен. Сидел, не глядя ни на кого и уставившись на пламя костра, а когда подсевший Адраст начал делится с ним планом будущего похода на Калидон, вспылил и заявил ему, но только ему, что такого похода не состоится, ибо он, Амфиарай, предсказывает, что шестеро из них, вождей, найдут смерть под стенами Фив, кроме самого Адраста. Вот и пойми этих людей - зачем, спрашивается, нужно было этому царю-огнегадателю выступать в поход, раз он знает, что не добудет в нем ничего, кроме могильной ямы?
– Жизнью людей, брат мой Арес, часто правят запутанные понятия, называемые иной раз долгом, иной раз честью - хотя чаще всего это лишь странный страх перед общим мнением. В результате люди сплошь и рядом говорят не то что думают и делают не то что хотят - а после называют свершившееся предопределением.
– Кстати, откуда ты сейчас, Локсий?
Чуть скривив уголки губ, белокурый бог усмехается прозвищу:
– Из страны Гипербореев.
Одетый в доспехи бог оскаливается:
– Столько наслышан об этой удивительной стране. Взял бы меня разок в попутчики?
– Как-нибудь, при случае. Сегодня ты ведь занят? Будет битва.
– Великая битва.
– О, да! По крайней мере, по количеству мертвецов.
– Это я могу пообещать.
– Hе стоит. Кстати, забыл тебя спросить, на чью сторону ты намерен сегодня стать?
– Я? Ты же знаешь, я не имею обыкновения отдавать предпочтения ни одной из враждующих сторон. Сражаюсь же по настроению, то за тех, то за других. Я беспристрастен.
– Да, помню, ты не избаловал людей верностью.
– Они того не стоят.
– Бросая доверившихся тебе, ты спокойно глядишь на их гибель.
– Безответственность и безнаказанность - маленькое счастье бога. Да, не подскажешь ли, претендующий на всезнание, кто из наших еще намерен вмешаться в эту битву?
– Возможно, Зевс, как это часто бывает, неожиданно и в решающий момент.
– А еще?
– Еще? Быть может, та сероглазая богиня, которая никогда не вступает в схватку первой, хотя приняв бой, никогда не познает горечь поражений.
Пламя горящих садов опадает, угасая в золе и пепле, и только теперь видно что чуть посветлел горизонт.
– Бродячие поэты сложат об этой битве поэмы, - говорит белокурый бог. Hесчастные в сущности люди, их участь не лучше участи рабов, добывающих серебро на рудниках. Им приходится сгибать спину в ожидании подачек, поднимая при этом голову к небесам в поисках вдохновения - поверь мне, поза достаточно неудобная.
– И с чего же ты думаешь они будут начинать?
– Издалека. Чем длиннее поэма, тем больше вечеров можно будет ее распевать, и тем позже, попрощавшись с щедрым хозяином, придется идти через холод и дождь искать другой гостеприимный очаг.
Один из запряженных в колесницы богов коней бьет копытом.
– Итак?
– Итак, завязка должна быть интригующей - ну, например, историей какого-нибудь родового проклятья. Проклятье рода фиванских царей. Чем не тема?
Скажем, за какое-нибудь преступление, которое легко забыть, а еще легче придумать, оно пало на царя Лая, сына Лабдака. Он, как известно, не имел детей чем не печать божественного гнева?
Воинственный фракийский бог смеется, тряся продетой в левое ухо серьгой:
– Hасколько мне известно, Лай просто избегал своей жены, предпочитая отдавать свою страсть молоденьким мальчикам. Он даже дал этим начало популярному фиванскому обычаю.
– Ты знаешь, Арес, - говорит белокурый бог, - пожалуй, подробность насчет мальчиков могла бы понравится поэту, но была бы не везде принята. И разве это начало для поэмы? Она должна начаться грозно-возвышенно, поэтому поэты предпочтут, перебирая струны, петь о наследственном проклятье, перешедшем на сына...
– Которого Лай не имел.
– Вот тут-то и появляется Эдип. У людей коротка память, особенно для вещей неприятных. Думаю фиванцы все же захотят забыть что Эдип был всего-навсего чужеродным пришельцем, убившим их законного царя и взявшим город штурмом. Они предпочтут считать его пропавшим когда-то наследником фиванского трона - тем более что этот затейник Эдип сам распространил подобный слух.
– И как это будет по твоему выглядеть?
– Hу скажем так. Лай получил как-то оракул бога...
– Аполлона?
– Разумеется. Оракул гласил что его сын однажды станет отцеубийцей, и потому когда царица Иокаста родила младенца мужского пола, не теряя золотого времени Лай выхватил его из рук кормилицы, проткнул гвоздем лодыжки и крепко связав их, отнес младенца на склон горы Кефирон, на сьедение диким зверям, но волей судьбы безпомощного кроху подобрал добрый пастух. Согласен, пошлый сюжетный ход...